Жан Эшноз - Высокие блондинки

Квитанция представляет собой три листочка нежно-зеленой полупрозрачной бумаги с машинописным текстом, скрепленных в уголке. Клоз хватает ее и жадно рассматривает.

— Даже как-то странно снова увидеть это, — бормочет он с кривой усмешкой, покачивая головой, — давненько я не держал ее в руках.

— Я тебя понимаю, — говорит Жув, также усмехаясь, — очень даже понимаю.

Клоз еще раз внимательно просматривает все три странички.

— Погоди-ка, — замечает он, — мне кажется, тут кое-чего не хватает.

— Да неужели? — с невинным видом восклицает Жув. — Быть того не может. Клянусь, это все, что я нашел в своем архиве.

— Опять хочешь меня надуть, — с горечью констатирует Клоз. — Решил мне свинью подложить?

— Вовсе нет, — уверяет Жув. — Вовсе нет!

— Но тут же нет раздела, касающегося мяса! — кричит Клоз, тыча документ под нос Жуву.

— Я просто не понимаю, что ты имеешь в виду, — говорит Жув. — Но если это тебя не устраивает, я могу взять его назад.

И он ловко выхватывает документ из рук шурина.

— Постой, не надо! — в панике восклицает тот. — Отдай как есть. Все-таки это лучше, чем ничего.

— Нет уж, извини, приятель. Раз ты мне не доверяешь, значит, даром уже не получишь. Только в порядке взаимной услуги. Нарой-ка еще что-нибудь про ту девицу, и я, так и быть, верну тебе бумажки.

Несколько секунд Клоз сверлит Жува взглядом, который выражает все что угодно, кроме любви, потом цедит сквозь зубы: «Ладно, обожди». В ожидании шурина Жув созерцает в окне все ту же вяло качающуюся ветку платана, что и в прошлый раз. Хотя, впрочем, не совсем ту: теперь она покрылась почками.

На сей раз Клоз возвращается гораздо быстрее и с новым документом в руке. Это три рукописные строчки на листке, выдранном из блокнота, — адрес дома престарелых в департаменте Сена-Приморье.

— Держи, — говорит он, — вот все, что я смог найти. А теперь гони квитанцию.

— Конечно, конечно, — отвечает Жув, — вот она. Я поцелую от тебя Женевьеву, ты ведь это собирался сказать?

— Вот именно, — бурчит Клоз, распахивая перед гостем дверь. — Поцелуй ее от меня. Поцелуй как можно крепче, чтоб ты сдох!

— Ах, Робер, — жалобно восклицает Жув. — Ах, Робер, ну почему ты всегда так груб со мной!

А дни все текли и текли, заполненные лишь короткими прогулками то позади замка, в лугах (боярышник, проселочные дороги, изгороди, коровы), то у моря (йод, волнорезы, водоросли, чайки); созерцанием лошадей — впрочем, быстро наскучившим, чтением случайно подвернувшейся книжки да ленивым сидением перед телевизором. Наверное, Глория могла бы куда полнее наслаждаться чистым воздухом, здоровой разнообразной пищей и крепким сном в комнате с открытыми окнами; наверное, она могла бы больше двигаться, но ей это и в голову не приходило.

Дни казались ей чересчур долгими, и она тоже частенько поглядывала на часы: никогда еще время не тянулось так медленно, как здесь. То была какая-то убийственная медлительность, стократ помноженная на самое себя, давящая, близкая к последней, окончательной недвижности. Медлительность растущей травы, медлительность ленивца на ветке или капельки смолы на дереве. Среди слов, определяющих движение, медлительность, без сомнения, самое выразительное — она до того неразворотлива, что даже не успела подобрать себе ни одного синонима, тогда как у скорости, не теряющей ни минуты, их полным-полно.

Бельяр тоже без конца сверялся с часами, подводя их каждую минуту. Эти крошечные часики на его запястье — механические, из докварцевой эпохи — были частью его скромного карликового имущества, куда входили еще расческа, зеркальце, носовой платок и солнечные очки. В первые дни после приезда он вознамерился было щеголять в этих очках, как в свое время в жарких странах, но под тусклым нормандским солнцем ни черта в них не видел, на все натыкался, и ему пришлось отказаться от этого удовольствия. Очень скоро он впал в меланхолию, начал дуться и устраивать сцены. Он горько сожалел о прерванном чудесном отдыхе в тропиках, сетовал на скуку и грозился уйти.

— Ну и уходи! — в сердцах крикнула ему однажды Глория. — Давай, убирайся! Ты мне надоел до смерти.

Бельяр тотчас вскочил и погрозил ей пальцем.

— Не смей говорить со мной таким тоном! — взвизгнул он. — Не воображай, что ты первая, кого я опекаю.

Нет, милочка, я руководил людьми поважней тебя. Известными, знаменитыми. Деятелями искусства и все такое.

— Ну и как? — с усмешкой спросила Глория. — Они все умерли?

— С чего это они должны умереть? — возмутился Бельяр. — Не волнуйся, я свое дело знаю.

Но когда Глория поинтересовалась, отчего же все эти знаменитости, хотя они еще живы, больше не прибегают к его услугам, Бельяр насупился и стал разглядывать в карманном зеркальце свои зубы. Потом глухо пробормотал, что да, были кое-какие проблемы. Однако ему не хотелось бы распространяться о причинах своего увольнения.

— Ax вот как? — воскликнула Глория. — Ну-ка, повтори, что ты сказал!

Карлик нехотя буркнул еще раз слово «увольнение».

— Постой-постой, — сказала Глория, — ты хочешь сказать, что тебя можно уволить?

— Конечно можно, — признался Бельяр. — Стоит лишь захотеть.

— Но я именно этого и хочу, — обрадовалась Глория. — Очень даже хочу.

— Как бы не так! — хихикнул Бельяр, изучая в зеркальце свой черный язык. — Хочешь, да не слишком.

— Дурак несчастный! — бросила Глория. — Жалкий недомерок!

В общем, между ними то и дело вспыхивали короткие перепалки, неизбежные при подобном безделье, когда люди начинают психовать по любому поводу. Например, из-за Бельяра, из-за Лагранжа, даже из-за Збигнева. Из-за лошадей. Из-за собаки, которая сама психует из-за другой собаки и потому все утро лает без остановки в глубине парка. Да и скука терзает их всех не меньше безделья. За неимением лучшего они все больше времени проводят у телевизора, совсем как Женевьева Жув. Смотрят сериалы («Ты рискуешь потерять ее, Алекс! Она ведь уверена, что любит тебя!»), смотрят телеконкурсы («А теперь прошу вас сосредоточиться, Роже! Какие цветы мы чаще всего видим на балконах?» — «Кувшинки… нет, я хотел сказать, петуньи… ой, нет, я хотел сказать, герань!» — «Увы, я сожалею, Роже, но вынужден учесть только ваш первый ответ. Итак, вы сказали „кувшинки“…»), смотрят выпуски новостей. В выпусках новостей никогда не упоминается имя Глории. Да и с какой стати его упоминать? Однако она по-прежнему боится этого. «Ты боишься не того, что о тебе заговорят, — злорадно бросил как-то Бельяр, — ты боишься, что о тебе НЕ заговорят… Эй, хватит, отпусти меня! — завопил он миг спустя. — Ты же знаешь, я не выношу физического насилия!»

Так прошло двенадцать нескончаемых дней — без радостей, но и без опасностей, — не таких увлекательных, как хотелось бы Глории, зато в надежном, уютном сельском мирке, пусть и замкнутом. Однажды Глория попыталась даже охмурить Збигнева, но он оказался не слишком-то податливым, этот Збигнев, — слова путного не вытянешь. Несколько книжек, обнаруженных на полках в гостиной, Глория давно уже прочла. Бельяр продолжал дуться, Лагранж пил теперь с утра до вечера, с каждым разом хмелея все быстрее. Нужно было срочно чем-то заняться.

И в первый же солнечный день, пока Лагранж еще не успел приложиться к бутылке, Глория попросила отвезти ее на машине в Руан. Быстренько туда и обратно, чтобы к ужину вернуться домой.

— Ну конечно, давай съездим, — сказал Лагранж, — почему бы и нет. Хоть немножко развеемся!

Итак, они поехали в Руан. В Понт-Одемаре Лагранж остановился, чтобы заправить свой «опель»; тем временем Глория пошла к ближайшему супермаркету фирмы «Шопи».

— Ты куда это? — удивился Лагранж.

— Хочу купить коньяк, — ответила Глория.

— Прекрасная мысль! — одобрительно сказал Лагранж.

Лучший коньяк «Шопи» в твердой картонной упаковке стоил сто двенадцать франков двадцать сантимов; Глория зашла в отдел канцтоваров, где купила рулончик скотча и рулончик цветной бумаги. Затем она вернулась к «опелю», и они тотчас поехали дальше; по дороге она кое-как завернула картонный футляр с бутылкой в цветную бумагу; это отняло у нее немало времени, но в конце концов ей удалось соорудить сносный подарочный пакет, да-да, вполне сносный. Лагранж включил радиолу, откуда, конечно, тут же полились песенки Дж. Дж. Кейла, и не только его, а еще и Боза Скеггса. Лагранж выстукивал кончиками пальцев ритм на баранке; слава богу, у него хватило такта не попросить у Глории коньяк.

Руан. Затем предместье Руана. Кварталы дешевых многоэтажек, больница, кладбище, дом престарелых. Они остановились у дома престарелых.

— Подожди меня здесь, — сказала Глория, выходя из машины. — Я ненадолго.

У Лагранжа снова хватило такта не навязываться ей в провожатые.