Светлана Гончаренко - Прошлой осенью в аду

Агафангел! Агафангел!

Я кричала изо всех сил, но ни звука слышно не было. Даже мои губы не шевелились. Я поняла, что опоздала. После того, как проклятая змейка ужалила меня, я не могла ни говорить, ни двигаться. Я погибла… Ведь Бек определенно выразился: он убьет меня, как всех других. Как Лору Роллинг, как Кристину. Я уже ничего не могу сделать. И никто мне не поможет.

Кольцо огненной реки бушевало вовсю, со знакомым мне адским гулом. Стены кухни заволоклись дымом. Под потолком клубился оранжевый мрак, прошитый яркими язычками. Стало нестерпимо жарко. Бек все еще держал меня за руку и глядел в глаза грозно и жалобно, будто укорял, зачем я, дура стоеросовая, не захотела сделаться чертовкой. Он тоже вспотел, кудри слиплись, и рога особенно выступили из черепа. Его пиджак дымился и тлел на плечах. Что до меня, то мои волосы даже постреливали. Одежда, будто живая, бежала по мне, перекашивалась, трещала и свивалась, как паленая бумага. Драгоценности на столе тоже задымились. Под ними расползались мокрые пятна, а сами они кривились и плавились, как пластилиновые. Громадный рубин сбежал с броши жирной клюквенной струйкой, бриллианты помутились, побелели, соединились и напоминали теперь — пополам с золотом — яичницу-болтанку. Бек не обращал на них никакого внимания. Еще бы, ведь он способен наделать такого барахла заново и сколько угодно! Он не выпускал моей руки, и она постепенно немела. Это было больней и мучительней, чем окружающий жар. Я догадывалась, что Бек-Геренний своими пальцами выпивает из меня жизнь — возможно, через ту дырочку, что прокусила мерзкая змейка? Все происходило не так, как с Цецилием, но я понимала, что тоже становлюсь прозрачной, теряю вес, перестаю чувствовать, и даже мысли мои редеют и тают.

— Юлия Присцилла? — вдруг спросил Бек, качнув рогами. Было похоже, что он на минуту забыл, кто я такая и почему мы здесь, зато вспомнил другую Юлию. Лицо его немного расслабилось, но он тут же с усилием сжал мою руку. У меня закружилось голова, с его лица пот побежал маслянистыми ручьями, и тут же золото явственно проступило на его рогах. «Это он из меня золото высосал, — сообразил таки мой хиреющий мозг. — Я читала где-то, что в женщинах золота больше, чем в мужиках, потому-то он и охотится за женщинами. К тому же наверняка в красивых женщинах золота больше, чем в некрасивых… А как же теперь те сережки, что на мне? Они золотые. Растаяли или нет? Кажется, он таким золотом брезгует и хочет только живого?.. Все равно… Меня уже нет…»

Я стояла неподвижно, как статуя, и не могла ни пошевелиться, ни упасть. Жизнь уходила по капле в чужую жадную руку. Страшная тишина была вокруг, только еле слышно потрескивал огонь в круговом ручье, да шуршали клубы густого дыма, да тяжело дышал рядом Бек своими раздутыми красными ноздрями. Потом мне стало казаться, что далеко где-то, за пределами страшного огненного круга, бьется непрестанно еще один звук — внешний, очень знакомый. Я сосредоточилась на нем и наконец узнала: муха гудит и тычется в стекло. Проснулась, должно быть, от жары. Обыкновенная осенняя муха, назойливая и глупая. Нет, почему же глупая? Она пробивается в жизнь, но все равно обречена, как и я теперь. Умрет не сразу. И все-таки умрет. Она видит теперь перед собой толщу воздуха, небо; листья так близко шевелятся, в них тени и свет дрожат и меняются местами от толчков ветра. Ей бы туда! Она ведь не знает, что такое стекло и почему оно неодолимо. Поэтому ей легче, чем мне. Я все знаю. И я тоже глупая муха, забравшаяся за непроницаемую стену. Сколько мне еще о нее биться?.. А потом я буду лежать, иссохшая и тусклая, на подоконнике. И мне будет все равно.

Вдруг я услышала звонок. Такой знакомый! В мою квартиру! Он был глуше, чем обычно, но все же существовал. Кто-то звонил. И я еще, значит, жива! О звони, звони, стучи, ломай дверь — я здесь!

Звонок бренчал все настойчивее. Я понимала, что бессильна пошевелиться, побежать, открыть — но кто-то, возможно, взволнуется, что я не отзываюсь? Поднимет тревогу? Хотя бы Наташка… Надежда — не знаю, последней ли она умирает, но действительно очень живуча. Я убедилась, я узнала, что надежда не символ, не аллегория, а просто маленькая птичка, и потому, когда звонок зазвенел, маленькая птичка дернулась и порхнула в моей груди, и забилась о ребра, и затрепыхалась, и вылетела вздохом. Бек почувствовал неладное и скосил на меня страшные мутные глаза. Он тоже прислушивался и ждал, но не боялся. У него запасены тысячи мерзких уловок, чтобы отвадить любых моих спасителей. Иначе и быть не может. Только Агафангел… и я не могу его позвать! Зачем он поплелся куда-то? Может, он и звонит? Нет. Ему ничего не стоит пройти сквозь любую дверь… Звонки такие длинные, бестолковые… Не Наташка… Не Макс…

Помогите!

Наконец Бек довольно осклабился: звонки прекратились. Он втянул в себя жаркий воздух и снова впился в мою руку. Его длинные животные ресницы позолотились. В ту же минуту послышался новый, неожиданный звук: в двери поворачивали ключ. Поворачивали осторожно, но умело. Лязгнула железная танковая дверь; затем ключ мягко, как в подушку, вошел в замок второй двери.

— Юлька! Что за вонь у тебя? — донесся из прихожей безмятежный голос Седельникова. Ну, конечно! У кого еще есть ключи от моей квартиры! Кто еще мог притащиться в такое время. Очевидно, бывший супруг снова проголодался и решил навестить мой холодильник, по которому соскучился, как по родственнику. Я угадала: Седельников, не сняв даже ботинок у порога, топал прямиком на кухню.

— Батюшки! — заорал он на пороге. — Да тут пожар! Горим!! Юлька, где ты? Ты жива?

В серо-оранжевом дыму смутно проступила его широкоплечая фигура. Он размахивал руками и какой-то палкой, стараясь разогнать удушливый дым. Ему бы бежать к телефону, броситься в службу спасения, а он только топтался на месте и вопил не своим голосом:

— Юлька! Ты жива? Юлька!

Вот балда! Даже Бек сощурился иронически. Седельников наконец пробился к горящему ручью, влез в него и снова раскричался:

— Черт! Тут течет что-то! Юлька, это постное масло у тебя, что ли, горит?

Он, кряхтя, перемахнул через страшный, но неширокий поток и почти ткнулся в нас с Беком.

— Юлька, это ты? Слава Богу! Я уж думал, что ты угорела. А это что за хмырь?

Только Седельников мог назвать Бека хмырем. Это был теперь атлет громадного роста с жестким лицом и золотой кожей. Его поношенный пиджак странным образом перелился в нечто черное, неопределенно-фалдистое и поблескивающее. Хмырем скорее выглядел нечесаный, опухший, помятый Седельников. В руке, как выяснилось, он держал никакую не палку, а розовый бабский зонтик — кажется, тот, что лежал позавчера у него на столе в магазине. Все понятно: услужил очередной любовнице, вправил спицы и шел вручить в комплекте с моими котлетами или еще чем-нибудь в этом роде. Подлец!

Бек глядел на Седельникова бесстрастно, сверху вниз. Тот ничего не понимал.

— Что это за образина? — снова поинтересовался он. — И что вы здесь устроили? Дом ведь спалите… Ой, Юлька, какая ты бледная! Тебе нехорошо от дыма? Выйди на воздух, что ли…

Он не договорил: Бек плюнул в него чем-то зеленым и жидким. Плевок метко угодил Седельникову в живот и зловонно зашипел на куртке.

— А-а-а-а! — взвыл Седельников. Ядовитая слюна Бека прожгла огромную дыру и в куртке, и в рубашке. Из дыры глянуло что-то страшное, мокрое, грязно-красное. Бек улыбнулся одними зрачками, которые вдруг расширились и блеснули атласной зеленой глубиной.

— Ну, ты, зар-р-раза, — прошипел, багровея, Седельников и двинулся на Бека. Тот снова плюнул. Но Седельников в институте не зря занимался волейболом: он довольно ловко увернулся, и плевок шлепнулся далеко и мимо. Запахло паленым линолеумом. Седельников еще не отошел от боли, еще тряс башкой и морщился, закусив губу, но уже заметил, что Бек крепко держит меня за руку, заметил, что я не только не могу сказать ни слова, но даже моргнуть не могу. Мой бывший муж вгляделся в меня и спросил шепотом:

— Что он сделал с тобой, Юлька? Ведь это он сделал, да? И пожар тоже?

Нет, я не могла ни ожить, ни заговорить, но Седельников как-то угадал мой ответ: да, да, да!

— Зар-р-раза! — пробормотал он. — Не бойся, Юлька, выкрутимся. Прорвемся.

Я знала, что не выкрутимся, что страшный огонь и Седельникова спалит, как случайный мусор и мне стало еще больнее. Надежда присмирела и сложила крылышки снова у меня в груди.

— Отойди, — сказал Бек Седельникову надменным глухим голосом. Тот небрежно отмахнулся и ответил в духе Чупачупсихи:

— Иди на фиг! Что, давно рога не отшибали?

Собственно, эта фраза случайно сорвалась с его блудливого языка, но тут он поднял глаза и разглядел надо лбом Бека самые настоящие золотые рога.

— Мама! — вскрикнул изумленный Седельников гораздо громче, чем недавно кричал от боли. — Я ведь не пил сегодня ничего, кроме пива… Мама! Рога? Не белая ли у меня горячка?