Владимир Болучевский - Немного грусти в похмельном менте

— Так там на самом деле мокруха?

— Петрович… я ж один туда ездил. Криминалиста вообще вторые сутки найти не могут. Ни дома его нет, нигде. Хоть в розыск объявляй…

— Нет, — подумав, помотал головой Молодец. — Не имеем права.

— Почему? — недопонял Моргулис.

— Трех суток не прошло.

— А-а…

— По истечении трех суток пусть родственники заяву пишут, будем искать. Так по закону положено.

— Ну да, — кивнул Моргулис, не очень сильно разбирающийся во всех этих правовых премудростях. — И потом… я так прикинул — чего раньше времени огород-то городить? Может, там и нет ничего. Может, так просто… стукнули люди добрые на соседа своего шутейно. Или по пьяной лавочке. Бывает же такое?

— Бывает, — вздохнул Молодец.

— Ну вот, — Моргулис глубоко затянулся. — Я один и поехал. Посмотреть что к чему.

— И как?

— Похоже, была мокруха, Петрович. Там и без криминалиста все ясно. Там, понимаешь… живет-то он в отдельной квартире, но там такой бомжатник!.. Мама не горюй! В сортире даже унитаза нету. Все пропито. И вони-ища… И, что главное, — вся ванная кровищей заляпана. Так… затерто кое-как, и все. Но крови, судя по всему, много было. И клочья волос черных. Короткие такие.

— А тех, кто сигнализировал, нашел?

— А как же. Соседи по площадке. Вот они мне и рассказали — не один он жил. То есть народу к нему шастало много, это понятно. Бухарики[24] в основном. Но! Была у него сожительница постоянная. Буквально до последнего времени. А теперь ее нет. Исчезла. И пропала она аккурат в ту ночь, когда соседи из его квартиры вопли всякие слышали и вроде даже шум драки. А потом видели, как он тайком мешок какой-то из квартиры выносил, а из него вроде кровь капала. Это их и насторожило. Они из окошка пронаблюдали и увидели — сунул он этот мешок в бак мусорный (огляделся еще, говорят, так это по сторонам) и шасть обратно домой. А потом, уже под утро… — Моргулис вновь глубоко затянулся. — Как они говорят, он из дому вышел и поперся куда-то. Но в руках у него опять был какой-то сверток. А на лестнице — пятна крови. И что главное, Петрович… сожительница его брюнеткой была. И стрижку носила очень короткую. А?

— Да… — задумчиво констатировал Молодец. — Похоже, все сходится.

— Ну?.. А я что говорю?

— А сам-то он чего говорит?

— Ну, Петрович… ты уж меня извини, конечно, но ты же сам видел, в каком я состоянии самочувствия находился… Я с ним особо и не разговаривал, так… отоварил[25] пару раз, чтобы не мешал следственному процессу. А потом… чего с ним разговаривать? Конечно, он отпираться будет! Еще как! Но… бак-то мусорный, положим, вывезли уже. Тут все — с концами. Но кровь в ванной — это раз. Она ж никуда не делась? Друганов его потрясти — это два. Короче… наскребем улик. Да он у меня и сам сейчас расколется. Вот, — бля[26] буду!

— Ну что… — шмыгнул носом Молодец. — Работай, Коля.

— Ага, — кивнул, Моргулис и покосился в сторону сейфа. — А… это…

Молодец проследил за его взглядом, вздохнул и развел руками.

— Как же мы его, ящик этот, так быстро уговорили? — почесывая затылок, Моргулис вышел из кабинета.

А вот старшему лейтенанту Виктору Лобову, сотруднику того же самого «убойного» отдела, которым командовал майор Молодец, сегодня грустно не было. И даже наоборот. Он шел на службу в приподнятом, так сказать, состоянии духа и даже что-то легкомысленно при этом насвистывал.

«А почему?» — спросит какой-нибудь недогадливый читатель.

Ну что ж, есть у нас ответ на такой вопрос. И никакого в этом особого секрета нету.

Витя Лобов был женат. И по причине полного отсутствия собственной жилплощади проживал совместно с родителями жены. То есть, с тещей и тестем. Ну… теща, она теща и есть. Ничего такого особенного в ней не было. Ненавидела она Виктора в меру и к общему семейному столу подпускала, поскольку все свое невеликое жалование тот исправно отдавал жене. Так что Витя особо не голодал. То есть голодал, конечно, как всякий молодой здоровый мужик, которого скудно кормят, но не особо. Про жену его и вовсе сказать нечего. Но вот тесть… Тесть был человек особенный. Можно даже сказать — исключительный!

Проработав всю свою сознательную жизнь на заводе и весьма прилично там при советской власти зарабатывая, он привык ни в чем себе не отказывать (в том плане, что, придя с работы, садануть под тарелочку борща грамм триста водочки вовсе никаким излишеством не считал). И даже выйдя в конце восьмидесятых на пенсию, в особых переменах уклада жизни и привычек нужды не ощущал. Но когда настали злые девяностые… когда с привычным рубликом стало твориться тако-ое… Он как-то присел и, считая цифры «столбиком», вычислил, что его пенсии (если перевести ее на количество потенциально купленных в магазине бутылок водки) хватит… хватит… Он еще раз пересчитал, отшвырнул карандаш, крякнул, крепко по-пролетарски выругался, глубоко задумался и стал конструировать самогонный аппарат.

Мужик он был рукастый, к работе по металлу привычный, и агрегат у него в результате получился такой… что просто любо-дорого! Ну, просто одно слово — загляденье! Небольшой такой, компактный, но продуктивности-и… просто фантастической. Хоть на выставку достижений народного хозяйства его выставляй. Но аппарат — это же еще только половина дела. Верно? А рецепт? Хоть, казалось бы, и рецепт — дело нехитрое, но… вот тут он уж решил подойти творчески. И стал изыскивать самый рациональный. В том смысле, чтобы… в начальной стадии производства — минимум материальных вложений, а на конечной — максимальный выход желаемого продукта. И чтобы непременно отменного качества.

Что тут скажешь… Над этим сам Менделеев голову ломал. Целый научный труд написал.

Короче говоря, растянулся процесс изобретения самого рационального рецепта искомого продукта у тестя Вити Лобова на годы. Затянуло его это дело. Ну… одно слово — научные изыскания. Причем не для себя старался — для людей, для народа. Мечтая о том, что как только этот его труд увенчается успехом — искомый рецепт немедленно будет им опубликован в печати. Конечно же, с чертежом аппарата. И не надо ему ни славы, ни денег. Главное, чтобы народу жить легче стало.

А поскольку сам он за все эти годы уже напрочь потерял способность отличать… хорошее от очень хорошего, и занимала его на сегодняшний день уже исключительно проблема удешевления процесса, то и нуждался он в дегустаторах. Зятьку Витьке он уже не верил — тому, гаду, нравилось вообще все, что капало из аппарата тестя, Витька для него уже был не авторитет. Но за годы заводской своей жизни всем своим существом проникся тесть Лобова убежденностью в том, что один человек ошибаться может, могут ошибаться и двое. Но коллектив не может ошибаться никогда. Вот поэтому каждый новый образец своей продукции вливал он в пятилитровую полиэтиленовую канистру (в которых продается магазинная питьевая вода) и вручал Витьке, чтобы тот отнес на работу. Пусть коллектив попробует и скажет свое мнение.

Коллективу каждый раз нравилось все.

Но чтобы не лишиться подобной халявы, каждый раз опера через Лобова передавали его тестю свои пожелания.

— Знаешь, бать, — говорил Витька вернувшись со службы. — Мужики говорят, что… пьется мягко, но вот как-то… горчит он уж больно. И потом, знаешь… отрыжка такая…

— Это небось от турнепсу… — задумывался тесть.

— Во! Наверняка от турнепсу, — кивал Виктор и протягивал ему пустую канистру. — Может, его на что-нибудь заменить, а?

— А крепость? Крепость как, правильная?

— Ну, бать… обижаешь. С крепостью у тебя никогда проколов не бывало.

— И то хорошо, — кивал тесть, забирая пустую канистру. — Ну что… будем искать дальше.

Вот поэтому-то и не было сегодня грусти в душе Вити Лобова.

Во-первых, он уже принял за завтраком (исключительно в плане дегустации) двести пятьдесят миллилитров новоизобретенного тестем «продукта». А во-вторых… представлялась внутреннему его взору такая картина: идет страшный бой, истекают сейчас кровью на переднем крае его друзья, наседает враг, а у них и боезапас-то уже на исходе. А вот он, Витя Лобов, их товарищ по оружию, ползет сейчас потаенными тропами между минных полей и несет им патроны…

Представил себе Витя такую картину и даже прослезился невольно.

А у старшего лейтенанта Юрия Страхова такого тестя не было. У него вообще ничего не было: ни семьи, ни денег на опохмелку, ни даже какой-нибудь залетной шалавы, в обвисшую сиську которой можно было бы, не разлепляя век, уткнуться поутру, чтобы не было уж так паскудно на душе.

До родного РУВД[27] он не добрался всего-то пару кварталов.

Все. Закончились все его жизненные силы. Что-то там внутри организма еще шевелилось, но и это шевеление не доставляло никакого удовольствия, ибо, шевельнувшись раз-другой, оно вдруг взбулькнуло, запузырилось и неудержимо запросилось наружу.