Эдуардо Мендоса - Тайна заколдованной крипты

Похоже, он не был со мной согласен, потому что продолжал сидеть, не двигаясь и не говоря ни слова. Вместо ответа он снял куртку, в которой ему, наверное, было очень жарко, и остался в одной майке, обтягивавшей его могучий торс и выставлявшей напоказ мощные бицепсы — крепкие бугры своими очертаниями сразу напомнили мне гору Монсеррат, так что я не удивился бы, увидев там чудесное явление Святой Девы. Я подумал, что швед, наверное, культурист, заочно изучающий методику построения тела, что он покупает все эти гантели, эспандеры, ролики и резины, чтобы заниматься гимнастикой, не выходя из спальни. Я решил подступиться к нему, опираясь на знание этой грани его личности, сформировавшейся, как я предположил вследствие отсутствия решительности в характере, страха перед женщинами и, возможно, недостатка мужских гормонов.

— Недостойное занятие, друг мой, издеваться над таким слабым человеком, как я. Я не занимаюсь ни одним видом спорта. Не придерживаюсь диеты, не ем помело, потому что они мне не нравятся, и, кроме того, я курю. Вы — морской Тарзан, скандинавский Геркулес, достойный последователь Чарльза Атласа[7], лично познакомиться с которым вам, в силу вашей молодости, вряд ли удалось, но тигриная мощь которого вызывала столько зависти и порождала столько надежд как у „золотой молодежи“ его времени, так и у подонков наших дней.

Произнося эту успокоительную тираду, я рыскал глазами по комнате в поисках тяжелого предмета, которым можно было бы стукнуть шведа по черепу, если мои увещевания не приведут ни к какому результату. Взглянув под кровать, на которой сидел мой будущий шурин (я надеялся, что под кроватью стоит ночной горшок, — но куда там: их в том отелишке, конечно, и быть не могло), я увидел, что между ног у шведа растекается темная лужа, и отнес это на счет какого-нибудь достойного всяческого сочувствия недержания.

— Вы даже могли, — продолжал я, отмечая про себя, что гость, кажется, не собирается переходить к действию, — увидев нас вдвоем, предположить, что я являюсь, с позволения сказать, злым гением, толкающим Кандиду, то есть вашу, если можно так выразиться, возлюбленную, love, — старался я ввернуть где можно английское словечко, чтобы до моего посетителя быстрее доходило, — на путь порока. Но поверьте моему слову — единственному сокровищу бедняка, — что подобный вывод был бы ошибкой, mistake, что Кандида всегда стремилась оставить свою порицаемую обществом профессию. Однако согласитесь: не так-то легко сделать это девушке, которой не на кого опереться в жизни, которая никогда не получала поддержки ни от одного человека, кроме доктора Суграньеса, — это уже была импровизация, поскольку сестра моя в жизни не перешагнула порога врачебного кабинета: не могла преодолеть отвращения и страха перед ложечкой, которую медики засовывают в рот каждому, чтобы увидеть не знаю уж там что, — своим искусством врачевателя не раз помогавшего и ей и еще многим пациентам исцелиться от бесчисленного множества недугов. И позвольте мне еще добавить, что на протяжении всей своей карьеры (очень короткой, впрочем, ведь Кандида, me sister, еще так молода), она никогда не явила ни одного симптома гонореи, триппера или сифилиса, называемого также „французской болезнью“, french bad, так что если вы подумываете узаконить перед Богом и людьми тот союз, который, как я вижу, скреплен уже неразрывными сердечными узами, скажу лишь одно: ваш выбор прекрасен, и с моей стороны вы можете рассчитывать не только на согласие, но и на братское благословение.

Изобразив на лице умильную улыбку, я начал приближаться к шведу, отечески распахнув объятия, и, поскольку он не выказывал признаков неприятия подобного пылкого проявления чувств, я смог подойти к нему достаточно близко для того, чтобы со всей силой ударить его коленом в причинное место. На шведа мой удар (несмотря на то что у меня по этой части большой опыт) никакого впечатления не произвел. Он продолжал смотреть широко раскрытыми глазами уже не на меня, а куда-то в пространство, и изо рта у него текла зеленоватая пена. К тому же швед не дышал, и это окончательно утвердило меня в подозрении, что он мертв. Более тщательный анализ показал, что темная лужа на полу была лужей крови и что брюки шведа с внутренней стороны пропитаны ею же.

„Вот невезенье! — подумал я. — Неплохая партия могла быть для Кандиды“.

Но в ту минуту было не до семейных дел: следовало подумать, как незаметно и без следов избавиться от трупа. От мысли выбросить его в окно я отказался сразу: всякий, кто нашел бы труп, сразу понял бы, откуда он здесь взялся. Вынести его из отеля через вестибюль? Невозможно. Я выбрал самое простое решение: оставить труп там, где он есть, и убежать. Если повезет, то, когда шведа найдут, решат, что это я. Одноглазый портье вряд ли хорошо меня запомнил. Я начал проверять карманы шведа, и вот что я там обнаружил:

левый внутренний карман пиджака — ничего;

правый внутренний карман пиджака — ничего;

левый наружный карман пиджака — ничего;

правый наружный карман пиджака — ничего;

левый карман брюк — коробок спичек с рекламой галисийского ресторана, банкнот в тысячу песет, выцветшая половинка билета в кино;

правый карман брюк — прозрачный полиэтиленовый пакет с а) тремя упаковками белого порошка — алкалоида, анестетика и наркотика: кокаина, одним словом; б) три „промокашки“, пропитанные кислотой[8]; в) три таблетки амфетамина;

ботинки — ничего;

носки — ничего;

трусы — ничего;

рот — ничего;

отверстия носовые, ушные, ректальное — ничего.

Проводя досмотр, я один за другим задавал себе вопросы, на которые в силу сложившихся обстоятельств уже не мог получить ответа. Кем на самом деле был этот тип? При нем не обнаружилось ни документов, ни записной книжки, ни писем, которые обычно носят в кармане, чтобы при случае бросить в почтовый ящик. Зачем он ко мне приходил?

Факты говорили за то, что его интерес к моей сестре не был проявлением чувства. Как он меня разыскал? Я нашел ночлег только глубокой ночью — как могли узнать об этом отеле моя сестра и ее клиент? Почему он угрожал мне пистолетом? Почему у него в кармане лежали наркотики? Почему он побрился? На эти вопросы могла ответить только моя сестра. А значит, необходимо было срочно с нею увидеться и поговорить, хотя это означало бы втянуть ее в историю, которая, судя по началу, будет страшной и кровавой.

Мне пришла в голову мысль разорвать договор с комиссаром Флоресом и вернуться в психушку, но не сочтут ли меня в подобном случае причастным к убийству шведа, если не прямым убийцей? А с другой стороны, в состоянии ли я раскрыть теперь уже не только тайну исчезновения девочек, но еще и историю с незнакомцем, которому взбрело в голову помереть на моей кровати?

Как бы то ни было, времени на размышления не оставалось. Одноглазый наверняка видел, как швед входил в отель, и наверняка подумал, что мы собираемся сэкономить, выспавшись вдвоем на одной кровати, так что он, вероятнее всего, очень скоро явится с проверкой. А посему, отложив теоретические изыскания но лучших времен, я рассовал по своим карманам то, что раньше находилось в карманах шведа, не забыв и пистолет, после чего, стараясь не очень шуметь, открыл окно и прикинул расстояние — окно выходило во внутренний дворик — до земли. Не слишком высоко, можно отделаться парой синяков. Я уложил шведа в постель, двумя ударами кулака закрыл глаза цвета морской воды — смерть придала им выражение удивленной невинности, — укрыл простыней до самого подбородка, погасил свет, перелез через подоконник и снаружи осторожно опустил раму. Потом разжал пальцы и ринулся в черную пустоту, отметив мимоходом, что ошибся в расчетах и до земли дальше, чем я думал, так что дело в лучшем случае кончится множественными переломами, а в худшем — от меня останется мокрое место, и тогда конец всем моим приключениям.

Волей-неволей совершая по пути акробатические трюки — не хуже тех, что прославили имя несчастного князя Кантакузино[9], я летел к земле, размышляя от нечего делать о том, как буду выглядеть с расколотым после падения котелком. Но ничего подобного не произошло (иначе не читать бы вам сейчас этих увлекательнейших страниц), потому что я приземлился на скользкую и вонючую кучу отбросов, судя по запаху, состоявшую из взятых в равной пропорции остатков давно сгнившей рыбы, овощей, фруктов, яиц, требухи и прочей малоаппетитной дряни. Так что выбрался я оттуда с ног до головы вымазанный липкой зловонной жижей, но зато целый и невредимый. Мне не стоило больших усилий добраться до окружавшей двор невысокой глинобитной стены, на которую я без труда взобрался. Уже стоя на стене, я обернулся, чтобы бросить взгляд на окно, из которого только что выпрыгнул. И каково же было мое удивление, когда я увидел в этом окне свет! Я хорошо помнил, что выключил его. В проеме окна можно было рассмотреть два темных силуэта. Я не стал тратить время на разглядывание их: спрыгнул на землю и, пригнувшись, побежал между мешками и ящиками. На пути мне встретилась еще одна стена — или, может быть, это была та же самая? Искусством преодолевать любые ограды я овладел еще в детстве, так что и с этим препятствием справился легко и вскоре очутился в переулке, в конце которого начиналась улица, ведущая к Рамблас. Перед тем как вступить на мостовую самой оживленной артерии Барселоны, я выбросил пистолет в канализационный люк и испытал немалое облегчение при виде того, как черная дыра проглотила смертоносный механизм, дуло которого совсем недавно было направлено прямо на меня. А чтобы я почувствовал себя совершенно счастливым, вдруг кончился дождь.