Фредерик Дар - Княжеские трапезы

Эдуару понадобилась вся его настойчивость, чтобы заставить Банана рассказать об убийстве.

Когда Селим вошел в гараж с новым замком, первое, что его поразило, — резкий запах разлитого бензина. А потом он увидел всю мерзость и гнусность происшедшего: свою сестру, прижавшуюся, почти что вдавленную в стену; ее одежду, облитую бензином и прилипшую к телу; нога была похожа на сломанную, повисшую ветку, а сама Наджиба, бормотала что-то нечленораздельное. Она уставилась на какую-то кучу тряпья, валявшуюся на полу. Банан сделал два шага. В этой куче тряпья он узнал тщедушное тельце в спущенных джинсах и трусах; худые бедра, раздвинутые ноги с обнаженным треугольником волос. А дальше начиналась кровь, ею была покрыта майка.

— Ты хочешь, чтобы я тебе сказал, что было над ней? Ничего! Красная жижа с белыми обломками костей. Лопнувший глаз повис на розовой нити. — Селима начало выворачивать. Но это были лишь спазмы, без рвоты.

Когда он увидел на полу обрез, то все понял. Он подошел к Наджибе, стал с ней разговаривать. Но она его не узнала и стала страшно выть! Селима охватил ужас, он выбежал на дорогу с криками о помощи. Он кричал: «Там! Там!», показывая на гараж, серый, с белыми дорожками и квадратами окон оловянного цвета. Дом убийства.

Приехали жандармы. Затем полицейские в штатском, а потом прокурор. От волнения у Селима появился арабский акцент. Полиция хотела допросить Наджибу, но бедняжка не могла ничего понять, тем более ответить. Только чуть позже, уже в больнице, когда они оказались вдвоем, она в нескольких словах рассказала брату всю правду.

Они ехали по автостраде, которая проходила через Нантуа.

— Ты не очень устал? — спросил Банан.

— Нет, на этот раз я в норме, — пошутил Эдуар. — Меня очень беспокоит Наджиба. Как ты думаешь, она выдержит этот новый удар судьбы?

Селим вздохнул:

— Это было бы слишком хорошо!

— Вероятно, твои родители меня проклинают?

— Не тебя — гараж. Моя мать утверждает, что там поселились злые духи и если мы там останемся, то произойдут новые беды.

— Мы там не останемся, — пообещал князь. — Пока я болтался между жизнью и смертью, в моей башке созрел план.

— Ты мне о нем расскажешь?

— Пока нет. Я жду, когда это обретет более четкие контуры; возможно, это предрассудки, но я стал суеверен, и это мне помогает жить.

Все было залито призрачным лунным светом. Когда они въехали в туннель, фантасмагория полнолуния на некоторое время прекратилась, но, как только они выехали на трассу, все возобновилось.

Эдуар думал о Барбаре-Сильвии. С момента ее появления в больнице она занимала все его мысли. В течение четырех дней Эдуар боролся с желанием ей позвонить; ему казалось, что этот звонок в какой-то мере мог бы разрушить волшебство их первой встречи. Но затем он все-таки решился, позвонив из больничного таксофона. Секретарша с сильным лионским акцентом сказала ему, что мадам Деманжо на линии. В трубке слышался треск пишущих машинок, звонки, шум разговоров, из чего он сделал вывод, что агентство крупное.

Пока Эдуар представлял, как она справляется с делами, внезапно на том конце провода раздался голос молодой женщины:

— Алло, добрый день. Извините, что я вас заставила ждать. Как вы себя чувствуете?

— Здоровье или сердечные дела?

— Сначала о здоровье.

— Мне гораздо лучше, врач употребляет эпитеты только в превосходной степени, а это хороший признак.

— А сердечные дела?

— Полное единство со всем остальным! Подобно знаменитому черному камню Мекки! Я даже не представлял, что можно жить только воспоминаниями о женщине: разговаривать, есть, даже спать, постоянно думая и видя перед собой черное платье, белый плащ и лицо, к которому шел всю жизнь, спотыкаясь, делая неверные шаги, но все-таки повинуясь воле Провидения.

— Вы хорошо говорите, — сказала она.

— Это входит в обязанность князей. Язык развязывается очень легко, когда хочешь красиво выразить свои мысли.

Больше им не о чем было говорить; правда, молчание в телефонной трубке не было таким выразительным, как молчание с глазу на глаз.

— Вы думаете, что мы снова увидимся? — спросила она, казалось, через целую вечность.

— Я заканчиваю лечение, возвращаюсь в Швейцарию и…

— Вы знаете, что Женева в восьмидесяти минутах полета от Лиона?

— Знаю. Но до нашей встречи я должен разобраться в сложной ситуации моей бабушки, княгини Гертруды.

— Вы считаете, что на это уйдет много времени?

Они ничего не стали обещать друг другу; они даже не условились ни о встрече, ни о следующем телефонном звонке.

— Все нормально? — спросил Банан, который прекрасно вел машину.

— Все нормально. Араб откашлялся.

— Итак, возвращаясь к разговору о Наджибе, ты, должно быть, заметил, что она без ума от тебя?

Эта перспектива не воодушевила Эдуара: она как бы бросала тень на его такую светлую, прекрасную любовь.

— Она еще совсем девочка, — сказал Эдуар.

— Представляешь, я нашел кучу писем, которые она тебе писала украдкой и прятала в твоей комнате. Мари-Шарлотт их обнаружила раньше меня; я только не пойму, почему они привели ее в такую ярость, и она с ними обошлась по-свински. Тем не менее я их собрал, чтобы отдать тебе — ведь они тебе предназначались.

Большим пальцем он указал на заднее сиденье.

— Они в пакете, обернутом газетной бумагой, возьми его!

Князь проследил взглядом за рукой Банана, посмотрел на заднее сиденье и увидел пакет.

— Как только мы приедем, я его возьму, — сказал он. — Мне б не хотелось читать их в машине.

Почти что в полночь они приехали в Версуа. Городок был объят тишиной и спокойствием, как и воды его озера. Яркий свет полнолуния заливал большую крышу замка, и от нее исходило какое-то странное свечение; в листве парка ухала сова. Эдуару даже казалось, что он узнал крик ночной птицы.

Желтый свет фар высветил покрытые ржавчиной ворота. Банан вышел из машины, чтобы их открыть, но ворота были заперты.

— Если мы позвоним, то они должны будут спуститься в ночных рубашках, — сказал Эдуар.

— Ты знаешь, где они прячут ключи?

— Под одной из черепиц слева от перил.

За несколько секунд Селим перелез через ворота и открыл их.

Фасад замка, полностью погруженный в темноту, удивил князя, так как обычно на крыльце всю ночь горела лампочка. Банан остановил машину у самых ступенек лестницы и начал трезвонить в дверь. Так как никто не отвечал, они стали сигналить. Они уже потеряли надежду, когда вдруг в окне показался слабый лучик света. Дверь открылась, и перед удивленным Эдуаром появилась Розина в тоненькой ночной сорочке. В руках она держала свечу, освещавшую ей дорогу неверным, колеблющимся пламенем.

Мать, увидя своего Дуду, закричала от радости. Взволнованная таким сюрпризом, она уронила свечу, но пламя, к счастью, не погасло.

— Вам отключили электричество? — спросил Эдуар, сжимая в объятиях Розину.

— Два дня назад.

Она не выпускала из своих объятий сына, целуя и лаская его.

— Наконец-то, мой разбойник! Мой милый, дорогой разбойник! Почему ты мне ничего о себе не сообщал?

Он не отвечал и с удовольствием вдыхал материнский запах, запах тепла и дешевой туалетной воды.

Поцелуи матери были влажными, и ему стало неприятно.

— Откуда ты приехал, мой Дуду? Я сходила с ума от беспокойства. Ты знаешь, что произошло в твоем гараже? Да, наверное, знаешь, раз с тобой Селим.

Вместо того чтобы ответить на вопрос, он спросил:

— Что ты здесь делаешь?

— Я приехала сюда разыскивать тебя. Я пыталась звонить, но телефон не отвечал. Княгиня меня успокаивала, но не хотела ничего говорить. Ты знаешь, что ее официально уведомили о том, чтобы она освободила помещение на следующей неделе? Она, бедняжка, полностью разорена и осталась нищей. Я, кажется, теперь начинаю понимать самое главное.

Со своей поднятой вверх свечой без умолку болтающая Розина напоминала статую свободы.

— Ты плохо выглядишь, сынок! Ты еще не совсем, вероятно, оправился от своего ранения? Держу пари, ты исчез, чтобы вылечиться, не так ли?

— Верно, — сказал Эдуар. — Как случилось, что они не проснулись ни от звонка, ни от сигнала машины?

— Они принимают снотворное; это единственно, что тебе остается, когда у тебя пустой желудок и нет света.

— Последуем их примеру, — решил Эдуар. — Завтра у нас состоится конференция на высшем уровне!

Эдуар проснулся поздно, и ему показалось, что тюрьма и последнее пребывание в больнице — не более чем страшный сон. Он вспомнил свою прежнюю жизнь, когда он проводил все дни в постели, либо в полузабытьи, либо в гостиной, где он давал уроки механики старой княгине в изгнании. Эдуар снова узнавал привычные звуки: завывание ветра в громадных каминах, шум мусорной машины, собирающей содержимое мусорных ящиков или же пронзительные крики ласточек, вновь готовящихся в свое длинное ежегодное путешествие. Весь этот мир, который он любил, безвозвратно уходил в прошлое.