Элизабет Питерс - Неугомонная мумия

Торговец ласково улыбнулся. Этот толстяк умел хранить невозмутимость, но я-то прекрасно изучила старого плута – его реплика была не извинением, а замаскированным вопросом. Он всеми силами стремился выведать, поняла ли я, о чем они шептались.

Многие профессии, особенно связанные с преступным миром, с годами обзаводятся собственным языком, и воровской жаргон Лондона семнадцатого века служит прекрасным тому примером. Абдель и зловещая личность разговаривали на жаргоне каирских торговцев-ювелиров. В его основе лежит древнееврейский язык, который я учила вместе со своим покойным отцом-историком. Вообще-то они говорили очень быстро и очень тихо, поэтому я разобрала лишь несколько слов. Абдель сказал: «Хозяин съест наши сердца, если...» Тут собеседник предостерег его о том, что появились посторонние уши.

Однако признаваться, что знакома с секретным наречием, я совершенно не собиралась. Пусть старик гадает и тревожится.

И Абдель встревожился. Вместо того чтобы бесконечно пересказывать слухи, он внезапно перешел к делу, спросив, что мне угодно.

– Я пришла ради брата моего мужа Эмерсона. Он изучает древний язык Египта, и я обещала ему привезти папирусы.

Абдель вдруг стал похож на сверкающую статую: его неподвижные руки словно окаменели, лицо потемнело. Неужели невинное слово «папирусы» подействовало таким удивительным образом? Может, обнаружили тайник с древними письменами? Я уже представляла себе, как раскрою бандитскую сеть, арестую преступников и в качестве трофея доставлю Уолтеру целые кипы бесценных папирусов.

Абдель откашлялся:

– Это чрезвычайно огорчительно, драгоценная госпожа, но горе мне! Я не в силах помочь той, кому всем своим сердцем рад бы оказать услугу. Увы, увы, у меня нет папирусов.

Что ж, ничего другого я и не ждала. Абдель никогда не признавался с первого раза, что у него имеется интересующий покупателя товар. А сейчас и вовсе... Если я права в своих подозрениях (а ошибаюсь я редко), то на этот раз у Абделя имеются особые причины для скрытности. И все же нет сомнений, что рано или поздно алчность в душе торговца возьмет верх над осторожностью. Должен ведь он продать кому-то свою добычу, так отчего бы не мне?

А потому я перешла к следующему этапу переговоров, в конце которых Абдель обычно делал вид, будто что-то припоминает... Он, конечно же, не якшается с ворами (упаси Аллах!), однако, желая сделать приятное столь дорогому другу, возможно, согласится выступить в качестве посредника... Но сегодня, к великому моему удивлению, египтянин остался непреклонным.

Делать нечего, пришлось пустить в ход последний козырь:

– Очень жаль, друг мой. Я бы предпочла купить у вас, но вынуждена обратиться к другому торговцу. Мне очень неприятно.

И я сделала вид, что встаю.

Это была последняя стадия переговоров, и обычно она приносила желаемые результаты. На лунообразном лице Абделя мелькнула тень страдания, но он покачал головой:

– Нет слов передать, как велико мое огорчение, почтенная госпожа, но у меня нет папирусов.

И тут откуда ни возьмись за пухлым плечом Абделя возникла маленькая ладошка, торчащая из аккуратного твидового рукава. Тоненький голос невидимого обладателя ладошки пропищал:

– Мама!

И рядом с ладошкой появилась еще одна, в которой была зажата какая-то трубка грязно-желтого цвета. Абдель сделал отчаянную попытку выхватить трубку, но промахнулся. Тяжело дыша, он рванулся в дверной проем, как вдруг прямо перед моим носом мелькнула серая тень, и толстый лавочник с истошным визгом рухнул на пол. Бастет с довольным урчанием взлетела на каменную скамью и принялась вылизываться. А Рамсес с невинной улыбкой протиснулся мимо Абделя и важно протянул мне папирус.

– Где ты его нашел? – спросила я по-английски.

– В той комнате, за занавеской. – Рамсес опустился прямо на землю, скрестив ноги на восточный манер, и погладил кошку. Та ласково мяукнула. – Я искал Бастет. Ты ведь сама сказала, чтобы я не отпускал ее.

От двери лавки донеслось страдальческое кряхтение. С немалым трудом поднявшись на ноги, Абдель с непритворным ужасом уставился на кошку в сверкающем фальшивыми драгоценностями ошейнике. Пухлая рука быстро описала в воздухе витиеватый зигзаг – старинное заклинание против сглаза и сил тьмы.

– Я не знаю, что это за папирус! – простонал толстяк, переводя дыхание. – Никогда его прежде не видел.

Я вгляделась в находку Рамсеса. Папирус был явно оторван от большого манускрипта. Грубый прямоугольник с неровными краями, потемневший от времени, но в прекрасном состоянии. Обычно древние папирусы выглядят плачевно, едва не рассыпаясь в руках. Этот же, как ни странно, казался довольно прочным, да и письмена проступали ясно и четко. Я не сдержала возгласа удивления:

– Странно... это же греческие буквы!

– Я же говорил, – пролепетал Абдель. – Вы спрашивали про египетские папирусы, госпожа моя несравненная...

– А я думаю, это написано на коптском языке, – возразил Рамсес. – Значит, папирус египетский!

– Гм... возможно, ты и прав, – согласилась я, разглядывая знаки. – Что ж, я покупаю этот папирус, дорогой Абдель. Сколько?

Торговец как-то странно дернул рукой:

– Ничего мне не надо... Но я вас предупреждаю, госпожа...

– Вы мне угрожаете, Абдель?

– Упаси Аллах! – На этот раз голос старого мошенника звучал совершенно искренне.

Лавочник нервно глянул на кошку, потом на Рамсеса, который созерцал его немигающим взглядом, и, наконец, посмотрел на меня. Я прекрасно понимала, что за моей спиной маячит тень страшного и ужасного Эмерсона, которого египтяне боятся пуще огня. Отец Проклятий, как называли его бедные люди, мог нагнать страха на кого угодно, а уж на трусливого толстяка и подавно. Абдель судорожно сглотнул и залепетал:

– Я не угрожаю, госпожа моя, нет-нет, я просто предупреждаю. Отдайте мне папирус. Если вы вернете его, с вами ничего не будет, клянусь Аллахом!

Как сказал бы Эмерсон, это был весьма сомнительный метод запугать меня. Точнее, Эмерсон наверняка бы помянул быка и красную тряпку. Я аккуратно уложила папирус в сумку.

– Благодарю за предупреждение, Абдель. А теперь выслушайте мое. Если обладание этим обрывком представляет опасность для меня, то оно опасно и для вас. Подозреваю, что вас, дружище, неприятности накрыли с головой и даже с тюрбаном. Вам нужна помощь? Скажите правду. Мы с Эмерсоном вас защитим – слово англичанки!

Абдель колебался. Внезапно Бастет встала на задние лапы и прижалась к Рамсесу. Она была чем-то обеспокоена, но лавочник разволновался еще сильнее. С суеверным страхом взирая на моего сына и кошку, он прошептал едва слышно:

– Это воля Аллаха... Приходите сегодня ночью вместе с Эмерсоном, когда муэдзин пропоет в полночь с минарета.

Больше он ничего не сказал. Уходя, я оглянулась через плечо и увидела, что Абдель все еще сидит на каменной скамейке, словно огромная золотая статуя, охраняющая вход в лавку. Его выпученные глаза невидяще уставились в пространство.

Рамсес дернул меня за руку:

– Мама, а этот толстый человек лгал, да?

– О чем, мой мальчик? – рассеянно спросила я.

– Обо всем, мама.

– Думаю, действительно лгал, Рамсес.

Мне не терпелось поведать Эмерсону, что теперь у нас есть шанс разоблачить шайку грабителей, промышляющую древностями. Но когда мы с Рамсесом и Бастет добрались до гостиницы, я с удивлением обнаружила, что ненаглядного супруга там еще нет. Эмерсон не настолько любил де Моргана, чтобы любезничать с ним полдня. Правда, в Каире у нас было немало друзей, возможно, он заглянул к кому-нибудь в гости и потерял счет времени.

Проведав Джона и убедившись, что он спит сном младенца, я распорядилась принести воды. Рамсеса следовало вымыть. При нормальных обстоятельствах нашего сына приходилось драить мылом и щеткой по три-четыре раза на дню, а уж сейчас... Базарная пыль, смешавшись с медом, оставила на чумазой физиономии причудливые разводы. Рамсес послушно удалился за плетеную ширму, где скрывались принадлежности для омовения. Какое-то время он плескался молча, а затем принялся напевать. Эту весьма досадную привычку сын усвоил, пока жил у дяди с теткой. Подобно своему отцу, Рамсес начисто лишен слуха. Монотонное и назойливое жужжание родного чада – тяжелое испытание для материнских чувств, а сейчас оно к тому же приобрело восточный колорит – в своих завываниях Рамсес подражал каирским бродячим певцам.

Внезапно песнопения были заглушены отдаленным, но весьма отчетливым рокотом. Шум становился все громче, явно приближаясь к нашим дверям. Из-за ширмы высунулась голова Рамсеса. Бастет быстро юркнула под кровать. Я приосанилась и сложила руки на коленях...

Дверь вздрогнула от удара, заходила ходуном и наконец с грохотом распахнулась. С потолка посыпалась штукатурка.