Ты умрешь следующей - Лама Диана

Тутти была симпатичной. Иногда слишком серьезной, иногда излишне расчетливой, почти все всегда держала под контролем, но, если «отпускала себя», была очень веселой и, кроме того, гениально подражала другим.

В лицейские годы ее «жертвой» стала синьорина Капотелли, очень строгая заместитель декана. Однажды Тутти позвонила синьоре Кафьеро, преподавательнице по черчению, и вызвала ее в воскресенье на собрание, имитируя голос Капотелли, причем так мастерски, что Кафьеро пришла на организационное собрание, которого, естественно, не было. В другой раз она прервала отдых Ди Джироламо, очень грозного преподавателя греческого и латинского языков и единственного мужчины из педагогического состава. А когда Капотелли действительно позвонила в воскресенье по поводу срочного проведения собрания Марфеллотто, преподавательнице по трудовому воспитанию, работающей по временному контракту, та послала ее так грубо, что в результате с ней не продлили контракт.

Прекрасные, беззаботные были времена! Они не думали, кем станут, как их изменит жизнь, — тогда они надеялись только на лучшее.

Дэда тогда была уверена, что перед ней открыты все пути и есть все возможности для прекрасного будущего.

Теперь ты дама средних лет, и вот тебе твое будущее, которое ты ожидала, подумала Дэда, обращаясь к той юной высокомерной себе, какой она была когда-то.

Должно быть, она тяжело вздохнула, сама того не заметив, потому что Тутти, ополаскивавшая графин, вдруг внимательно посмотрела на нее.

— Что такое? Все в порядке? Это же не только из-за мытья посуды, правда?

Боже мой, насколько же проницательна эта Тутти. Естественно, она не стала бы адвокатом Сакра Роты, если бы не была такой наблюдательной.

— Не знаю, Тутти. Может, меня беспокоит, что на следующий год мне исполнится сорок, и мне кажется, что столько всего еще нужно сделать, чтобы почувствовать себя состоявшейся, повзрослевшей, успешной или что там еще.

Дэда вдруг замолчала. Что-то подсказывало ей, что не стоит так уж откровенничать, пусть даже и с давней подругой.

Тутти смотрела на нее с пониманием.

— Я тебя понимаю, со мной такое тоже бывает. Но у меня, в отличие от тебя, нет ни детей, ни мужа…

Дэда едва заметно приподняла плечи. Какое это имеет значение? Лука, в конце концов, был не так важен, мальчики, свет ее очей, — в них действительно вся ее жизнь.

— Конечно, семья — это еще не все, но ты же ко всему прочему сделала еще и карьеру. Ты — штатный преподаватель политической экономии, не так ли? И, если я не ошибаюсь, блистаешь в ординатуре. Ты достигла своих целей.

Дэда кивнула. Это злосчастное мыло попало ей в ноздри и щипало до слез. Она резко тряхнула головой.

— Да ладно. Дэда, не надо так. Ты как скала, — подруга театрально обняла ее, прикоснувшись только локтями, держа кисти рук приподнятыми, чтобы не намочить ее одежду.

— Может быть, это именно потому, что я подумала о своем, но этот дом, этот уик-энд на меня странно действуют.

Теперь слезы потекли ручьем, но Дэда чувствовала себя легче.

На мгновение ей захотелось прислонить голову к плечу подруги. Но стало неловко, и Дэда отошла, нервно улыбаясь.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Тутти, беря полотенце, чтобы вытереть руки.

— Это обстановка вокруг заставляет меня окунуться в прошлое. Вспомнить, какими мы были, понять, какими стали. Только не говори мне, что с тобой сейчас этого не происходит.

— Пока нет. Но я это допускаю. И, возможно, именно в этом вся прелесть. Взять и обсудить все всем вместе.

— Возможно, я не чувствую в этом необходимости. Или правильнее сказать, что я не думала, что у меня в этом есть необходимость. Возможно, некоторое чувство неудовлетворенности вполне естественно в нашем возрасте.

— Ой, оставь эти истории про возраст! Но ты отдаешь себе отчет в том, что у тебя впереди еще столько времени? Можешь делать то, что хочешь. Можешь найти себе другого мужчину, можешь начать работать барменшей на Ибице, заняться политикой, покраситься в рыжий цвет или уехать на два месяца в Китай. Тебе тридцать девять лет, всего лишь!

— Тридцать восемь еще целый месяц, извини.

— Да, конечно, извини меня, — пробормотала Тутти, потом посмотрела на Дэду и нерешительно улыбнулась. Момент доверительной беседы закончился, и Дэде стало легче: она не привыкла выставлять себя напоказ.

Тутти была права, время еще оставалось, ну не сегодня же она должна умереть.

«Я умираю.

Я не нашла мужества сказать тебе это иначе. Я хотела поговорить с тобой, но никогда не находила сил для этого. Я тебя слишком люблю, чтобы выдержать твой взгляд в то время, как скажу тебе "я умираю", поэтому я пишу.

Это чудовище-монстр ест меня изнутри, разрушает мою плоть. Если я закрою глаза и уши, чтобы не видеть и не слышать, и сконцентрируюсь, я могу услышать, как он передвигается внутри меня.

С каждым биением моего сердца я ощущаю, как он пробегает по моим венам, по моим артериям и капиллярам, атакует клетки одну за другой, населяет колониями прожорливых организмов все мое тело.

Они уже поселились в моей печени, почках, груди.

Если бы я могла, то стала бы врачом, ты это знаешь. Ты старалась подбодрить меня, и я начала учиться. Врачевание на дому, по книгам, которые я сама выбирала. Я никогда не стремилась поступить в университет. Там слишком много людей, которые вопросительно смотрели бы на меня, много тех, для кого я просто не существовала бы.

Я всего лишь однажды попыталась пойти на лекцию, этого я даже тебе не рассказала, и оказалась одинокой среди стольких людей. Тогда я убежала.

А потом, экзамены. Я бы никогда не отважилась прийти сдавать какой-нибудь экзамен, даже если бы все знала.

Я знаю, что этот рак пожирает меня кусочек за кусочком.

Рак, опухоль, злокачественная карцинома.

Все началось с левой груди, там, где находится сердце.

Я не захотела оперироваться, врачи пытались переубедить меня, но я знала, что было уже поздно.

Мне стоило поделиться этой тайной с тобой, но я боялась, что тебе удастся убедить меня сделать операцию, а я этого не хотела. А потом, за что бороться?

Затем опухоль появилась в лимфатических узлах в подмышках, потом перешла на правую грудь и постепенно на кости и все остальное. Я согласилась только на прохождение двух курсов химиотерапии, потом отказалась. Химиотерапия изнуряла меня, лишала сил и не давала никаких результатов. Но хуже всего — лишала меня возможности общаться с тобой.

Помнишь тот случай, когда ты застала меня с мокрыми волосами, обернутыми полотенцем, и хотела помочь мне их просушить?

Я рассмеялась и сказала, что они и так сами по себе высохнут, и отвлекла тебя, рассказывая о других вещах. Я не могла допустить, чтобы ты увидела мои волосы — они выпадали прядями после химии. Именно тогда я решила прервать лечение, поскольку это было ни к чему. Я прочитала приговор в глазах моего лечащего врача-онколога.

Он даже не слишком настаивал, совсем чуть-чуть, насколько это диктовала ему профессиональная врачебная этика.

Поэтому я умру.

Боже мой, что значит умереть, мы все умрем, но я раньше других.

Тридцать восемь лет. Наверное, это немного рано, не находишь? Но я не жалуюсь, я прожила полную, богатую событиями жизнь благодаря тебе.

Конечно, я не замужем, у меня нет детей, но это не тяготит меня, ты была моим миром и мне этого достаточно.

Как бы посмеялись твои подруги, если бы прочитали это письмо!

Какой убогой им показалась бы моя жизнь по сравнению с их прекрасным существованием!

Но мы-то знаем, что это не так. Моя жизнь не была ни ничтожно малой, ни убогой. Просто чуть короче их жизней.

Потому что они будут жить долго».

— «В первый момент все подумали, что убийство совершено одной из служанок. Самой любимой. Из ревности, зависти, извращенной страсти или еще чего другого. Казалось невозможным, чтобы столь юная девочка могла бы погубить их всех, но среди убитых не хватало одного тела, и показалось проще всего возложить всю вину на нее. Потом аккуратно пересчитали количество частей тел и голов еще раз и выяснили, что количество девочек совпадает».