Джон Миллер - Последняя семья

– Никогда не перестаю удивляться, как тебе удается так замечательно управляться с кофейными бобами.

– Да еще бесплатно, да? Если не нравится, можешь в любое время суток получить за двадцать пять центов кружку помоев в любой уличной лавке.

– Далеко идти.

– Так когда ты отчаливаешь? – Старик скосил глаза не племянника и нахмурился.

– Ты решил, что я уезжаю, потому что я состриг бороду и побрился?

– А что, разве не уезжаешь?

– Через пару часов.

– Я сразу понял, что эти парни приехали с дурными вестями. Наверняка в связи с тем типом. Помнишь, ты предупреждал меня? Что, где-нибудь выплыл?

Пол отхлебнул кофе и кивнул:

– Убил восемь человек женщин и детей. Ребята, что ко мне приехали... это их родные. Последние – двое детей и жена Рейни Ли.

– И они думают, что ты сумеешь его поймать? Что ж, может, они и правы.

– Жаль только, я так не думаю. Но должен попытаться. Он собирается взяться за Лауру и ребят.

– Ясно. Тогда не о чем говорить.

– Я хотел...

– Слушай, Полли. Не надо заливать тут все слезами, как, бывало, делала моя сестрица, а твоя мать. Я присмотрю за домом. Поезжай, занимайся своим делом и ни о чем не беспокойся. Хотя нельзя сказать, чтобы ты когда-нибудь обо мне беспокоился. Подумаешь, старик, которому не на кого оставить свое дело! Отправляйся. Но я хочу взять с тебя слово, что, когда этот крысиный выродок околеет, ты вернешься и привезешь погостить детей. Может, кто-нибудь из них захочет удрать сюда навсегда. Никогда ничего нельзя знать наперед.

– Никогда. – Пол улыбнулся. – Не могу себе представить, что кто-то из них захочет жить со мной под одной крышей.

Дядя и племянник снова погрузились в молчание. Каждый задумался о своем. Потом Аарон встал.

– Возьми-ка кое-что с собой. – Он вышел в помещение магазина и через пять минут, вернувшись на кухню с узким ореховым футляром около трех футов длиной и небольшой картонной коробкой, положил их на стол перед Полом.

Старик содрал с коробки скотч, открыл и извлек из нее черную кожаную кобуру под плечо с тиснением в виде листьев плюща. Пол молча наблюдал за производимыми манипуляциями. В кобуре лежал командирский кольт с оленем на рукоятке.

– Помнишь его? – спросил Аарон.

– Помню. Я и не знал, куда он подевался.

– УБН прислало его тебе вдогонку, Я не знал, захочешь ли ты снова его видеть.

– Спасибо.

– За что?

– За то, что не продал оружие. – Мастерсон посмотрел на старика совершенно серьезно, потом уголки его губ поползли вверх.

– Да уж, переборол искушение. Сбрую вроде этой можно загнать за шесть или семь сотен, если подвернется подходящий дурак.

Пол взял револьвер, повертел в руках, откинул барабан и осмотрел ствол.

– Чищеный! – с обидой буркнул старик.

Аарон взял в руки деревянный футляр. Он снял крючок с древней застежки и открыл крышку, обнажив бордовый бархат внутренней обивки. В футляре лежала длинная черная трость. Старик вынул ее и передал Полу.

– Я помню ее. Последний раз видел еще ребенком.

Пол поразился ее тяжести. Ручка трости в форме буквы "Г" была вырезана из слоновой кости. Сама трость, черная и блестящая, словно темное стекло, оканчивалась серебряным наконечником, украшенным затейливой филигранью.

– Возьмешь ее с собой, – не терпящим возражений тоном велел Аарон.

– Она еще великолепнее, чем мне представлялось, – восхитился Пол. – Весит, должно быть, фунтов десять. Ты намекаешь на мое увечье?

– Она тяжелая не без причины. И твое увечье здесь совершенно ни при чем. Эта трость в любом случае тебе не помешает. Посмотри на наконечник.

Пол залюбовался тростью. Резной рисунок на ручке изображал сцену поединка: один из дуэлянтов стоит, другой падает, раненный. Пол перевернул трость и осмотрел наконечник. В серебряном кружке чернело отверстие.

Аарон забрал трость у Пола и повернул ручку. Она сместилась, открыв казенник. Старик вложил туда медный патрон и вернул ручку на место. Потом поднял трость и направил ее на толстое бревно. Раздался устрашающий грохот. Пол встал и сунул палец в новую дыру в стене.

– У этой старинной трости интересная история, – сообщил Аарон. – Не помню в точности, в чем там дело, но что-то связанное с картежником. Трость изготовил знаменитый ружейный мастер по чертежам некоего картежника. Они ему приснились, или что-то в этом роде. Рукоятку вырезал художник-китаец из Фриско в 1880 году. Сама трость вырезана из африканского эбенового дерева, внутри – ствол от винтовки. Серебряный наконечник – из мексиканских рудников. Я выменял эту трость на кое-какой хлам сорок лет назад. В случае чего она станет ответом на твою последнюю молитву.

– А я и не знал, что она стреляет.

– Прежде не было нужды тебя просвещать. Сорок четвертый калибр дорог, так что не трать патроны попусту. Открой казенник и заряди ее. Поворот ручки на пол-оборота против часовой стрелки взводит боек и приводит в действие спусковой механизм. Я дам тебе шесть патронов. Надеюсь, они не угодят в тебя.

– Я буду осторожен.

– Ногу себе сдуру не прострели.

– Я буду держать ее незаряженной.

– Еще чего! Разумеется, ты будешь держать ее заряженной! На кой черт она тебе незаряженная? Ну вылитая маменька! Та тоже вечно какую-нибудь глупость сморозит.

Пол покачал головой.

– Спасибо.

– Тросточка наверняка стоит целое состояние. Я только одалживаю ее тебе. Дай слово, что будешь держать ее при себе. И что вернешь... лично.

Пол встал, и они обнялись.

– Я вернусь, дядя Аарон.

– С детьми? Привези их сюда, пока я не помер.

– Постараюсь.

Старик вытер рукавом повлажневшие глаза.

– Я когда-нибудь говорил тебе, как много ты для меня значил все эти годы?

– Нет, дядя Аарон, никогда.

Старик хлопнул племянника по плечу.

– И сейчас не собираюсь. Сбрей эти дурацкие усы – в них ты похож на конокрада.

Пол одним глотком допил кофе и встал. Трость он прислонил к стене.

– Я заберу ее на обратном пути.

– Как знаешь, – сказал Аарон, махнув рукой. – Все равно по-своему сделаешь.

Лаура Мастерсон стояла в дальнем конце бального зала, где когда-то, под хрустальной люстрой, вывезенной из Франции, кружились элегантные пары. В этой комнате безусые мальчишки в сером[2] кланялись хихикающим девицам в пышных кринолинах, а струнные оркестры играли мелодичные вальсы. А тем временем страна разделилась на два лагеря, и оба готовились обмениваться пулями и пушечными ядрами. Потом эта комната была превращена в госпиталь, здесь лежали на матах жертвы желтой лихорадки, и за ними ухаживали приходской священник и женщины в белых льняных одеяниях. Лауру окружали призраки прошлого, но она смотрела сквозь них на свою работу.

Она стояла в нише дверного проема, прислонившись к косяку высокой двери, открытой в широкий коридор, называемый домашними галереей. С расстояния пятидесяти футов лицо на полотне казалось выписанным детально, как у Вермеера, но вблизи превращалось в крошечные брызги, короткие мазки и точки. Лицо на картине было то ли изуродовано, то ли не закончено. От правого глаза, будто выклеванного немилосердным стервятником, осталась зияющая дыра. Лаура пила кофе и задумчиво разглядывала созданный ею образ. В ее представлении это лицо, как и все ее образы, было прекрасно, но, по словам одного критика, «ее лица шокируют зрителя, отталкивают его и одновременно манят».

– Это никого манить не будет, – заметила Лаура, обращаясь к кофейной чашке. Нельзя сказать, чтобы картина Лауре нравилась, но так бывало со всеми ее работами. Будь это не так, она могла бы утратить талант, каков бы он ни был. Лаура не имела ни малейшего понятия, откуда вдруг у нее взялся этот дар (хотя сама она это так не называла). Лаура пришла к своему увлечению поздно, но оно поглотило ее, стало настоящей страстью. Прежде ей и не снилось, что такое возможно. Казалось, кисти по холсту движутся без всякого ее участия. Линии уверенно ложились на полотно, рука точно воплощала образы, рожденные ее сознанием. До того как Лаура открыла в себе эти образы, она была совсем другим человеком. Критики называли ее новой Анной Райе, и не столько потому, что они родились в одном городе, сколько из-за перспективности обеих.

Лаура вспомнила отзывы о последней своей выставке. За завтраком дочь настояла, чтобы ей позволили прочесть их вслух; «Эти картины привлекают, гипнотизируют, а потом надрывают душу, – писал Роджер Уолд в „Таймс-Пикеджун“. – ...Это образы ангелов... современных мучеников... зовущие к чему-то в силу самой своей природы... Классическая эротика... Такая живопись зачинает новое направление в искусстве». Некоторые люди любят искусство, которое бередит душу, а если произведение способно что-то зачать, тем лучше. Такие произведения стоят денег, и приток денег давал Лауре возможность жить в доме, выстроенном в 1840 году, рисовать в бальном зале, где некогда танцевал Джефферсон Дэвис, и при этом не трогать основной капитал.