Дерек Картун - Летучая мышь

Привратник спросил меня, куда я направляюсь. "Les obseques Artunian, oui! Dans l eglise. Vous etes en retard" — Все уже в церкви. Вы опоздали, месье. — У него был странный, должно быть, русский акцент, раскатистое "р" как бы подчеркивало его неудовольствие по поводу моего опоздания.

Я вошел в церковь — маленькую, в византийском стиле, разукрашенную изнутри — золото, мозаика. Видно, богатые эмигранты из России не оставляют своим вниманием этот скромный с виду храм. Тяжелый запах ладана, сквозь разноцветные стекла с трудом пробивается тусклый дневной свет, единственный светильник над алтарем добавляет к серому желтые блики. В храме собралось десятка два провожающих, у каждого — свеча в руках. От свечей почти не становится светлее, зато они придают зрелищу театральность. Актер на главную роль — священник в богато расшитом одеянии, склонивший красивую голову и неподвижно застывший перед алтарем. Голоса молящихся сливаются в торжественном песнопении, руководит хором маленький человек в черном, у него звучный голос, левой рукой он отбивает такт и все время ходит туда-сюда: то зажжет погасшую свечку перед иконой, то поправит молитвенник — и при этом не перестает петь и править хором, который трепетно следит за каждым его движением. Видимо, здесь это привычный ритуал, — для всех, кроме меня.

Я тоже держал зажженную свечу — мне её дали на входе, и вздрогнул, когда на пальцы мне потек раскаленный воск. На мой неискушенный слух пение казалось однообразным. Минут через двадцать хор, наконец, умолк, люди вокруг гроба задвигались — это предвещало конец церемонии. Я избавился от своей свечи, выскользнул наружу и примостился у входа так, чтобы видеть скорбящих, когда они потянутся за гробом.

Траурная процессия оказалась совсем небольшой. Мадам Артунян, вся в черном, её поддерживают под руки молодой человек и девушка. Человек десять других родственников держатся группой. Еще столько же провожающих — по одному или парами. Я узнал старика из boulangerie с улицы Лафайет — он шел один, держась как бы в тени, торжественная черная фигура — должно быть, завсегдатай на похоронах. В двух провожающих я без труда опознал полицейских инспекторов. Отдельно от всех шествовал коротышка а темном плаще — кто бы это мог быть? Во всяком случае, его облику явно не доставало почтительной скорби. Он не смотрел ни под ноги, ни вперед, а то и дело осторожно озирался — привык, видно, наблюдать за тем, что происходит вокруг. Едва упали первые капли дождя, он водрузил на голову мягкую серую шляпу, которую до того нес в руке. Остальные не привлекли моего внимания за исключением того, кто шагал позади всех. Альбер Шаван, собственной персоной. Пришел отдать старику последний долг, и его грубое, покрасневшее на резком ветру лицо хранит печать неподдельной скорби. Проходя мимо, он глянул в мою сторону, но ни единым жестом не показал, что мы знакомы. Альфреда Баума среди собравшихся не было.

Неподалеку от церкви за процессией внимательно наблюдали двое молодых людей. Когда маленькая группа, предводительствуемая несущими гроб, свернула с аллеи к подготовленной могиле, они как по команде развернулись и тронулись в сторону кладбищенских ворот. Я поспешил следом и успел заметить, как со стоянки выезжает, разворачиваясь, черный "Рено". Пассажиры как будто бы не обратили на меня внимания.

Однако, когда я отыскал свое такси и мы направились обратно, в Париж, этот же черный "Рено" на ближайшем перекрестке выскользнул из-за стоявшего возле тротуара грузовика и пристроился нам в хвост. Пришлось затратить не меньше часа, дважды пересаживаясь из одного такси в другое и петляя в переходах метро. Но даже когда удалось избавиться от соглядатаев, положение мое не улучшилось. ДСТ и Бог весть кто ещё знает теперь, что я вернулся во Францию. Не стоило ездить на похороны — ничего это не дало. А теперь, даже если сыщики и правда меня потеряли, то ненадолго. Затеряться в большом городе труднее, чем принято думать

Ровно в два я был на бульваре Мальзерб. Меня встретил высокий седовласый господин с изысканными манерами — прямо посол в отставке.

— К вашим услугам, месье Пэррот, — приветствовал он меня. — Напомню: к тому, что будет мною сказано, прошу ничего не добавлять от себя.

Он указал мне на стул в маленьком кабинете и сам уселся за изящный, украшенный золоченой бронзой письменный стол: спина прямая, руки покоятся на столе, взгляд устремлен в лицо собеседнику. Впечатляющая фигура.

— Вы ведь работали с Андре Маршаном в течение четырех лет, в министерстве колоний и позже, когда он стал министром внутренних дел…

— Верно. Но знал его много раньше, примерно с сорок пятого года когда оба мы оказались в политических кругах.

— Он, видимо, был незаурядным человеком.

— Конечно. Блестящий ум, невероятная работоспособность.

— Работать с такими людьми обычно нелегко.

— С ним было трудно.

Я помедлил с дальнейшими расспросами в надежде, что де Монтан сам расскажет что-нибудь, но он хранил молчание.

— В каком смысле трудно?

— Он был очень требователен. Ждал безоговорочной преданности, ему принадлежало все ваше время, все ваши силы. Не прощал ошибок, считал, что его помощники обязаны схватывать все с полуслова. А сам часто не утруждал себя объяснениями, никогда не пытался растолковать задачу.

— И все же вы питали к нему все эти годы сердечную привязанность…

— Наши отношения всегда были корректными, — ответил он холодно, не отводя глаз от моего лица. Похоже, он ненавидел Маршана.

— Господин Маршан отдал многие годы служению Франции, — рискнул я, Его трагический уход — большой удар для всех, кто с ним работал.

Господин де Монтан тщательно обдумал ответ:

— Вероятно, найдутся такие, кому будет его не хватать. Кроме того, эта смерть создала немало проблем для правительства.

— Что вы думаете о его политической карьере?

Тонкая улыбка тронула уголки губ, плечи чуть приподнялись как бы в легком недоумении:

— В ней немало загадок. Каждому известно, что, дважды получив возможность стать премьер-министром Франции, оба раза он её упустил. Становился вдруг несообразительным — на мой взгляд, вполне сознательно.

— Но зачем?

— Чего не знаю, того не знаю. Признаться, я сам не раз искал ответа на этот вопрос. Но ни один ответ не кажется достаточно убедительным.

Я зашел с другой стороны:

— А вам лично Маршан нравился?

После недолгого колебания он ответил:

— Нет. Я всегда не любил людей себе на уме. Их можно уважать, сотрудничать с ними. Но любить человека, душа которого отгорожена от тебя колючей проволокой или, скорее, каменной стеной… Сквозь колючую проволоку хоть что-то видно. Нет уж, увольте.

— Расскажите о его привычках.

— Работал, как машина. На службе проводил семь дней в неделю часов по двенадцать, а то и все четырнадцать, и от персонала требовал того же. Много времени тратил на выслушивание докладов и отчетов. Записывал мало, а то и вовсе ничего, но помнил все. Мог даже в момент острого политического кризиса бросить все и уехать на уик-энд в свой избирательный округ — в Авейрон. Занимался там местными проблемами с той же одержимостью, с какой здесь, в Париже, решал куда более серьезные вопросы.

— Вы находите это странным — что член правительства так предан своим избирателям и заботится об их интересах?

— В нашей стране многие заметные деятели состоят в мэриях небольших городов, однако непосредственную работу за них выполняют местные депутаты. Андре Маршан был исключением — в напряженный политический момент мало кто из политиков решится покинуть Париж. Он же этого не боялся. И, заметьте, ему вовсе не надо было завоевывать голоса в своем округе, народ там и так стоял за него горой.

— Вы находите этому какое-то объяснение?

— Никакого! Разве что стремление к совершенству.

— Вам случалось ездить с ним в Авейрон?

— Весьма часто.

— Что он там делал такого, о чем стоило бы написать?

— Целиком погружался в дела мэрии Родеза, возводил на необыкновенную высоту все эти мелкие проблемы.

— И вы все время проводили с ним?

— На встречи с сельскими избирателями он ездил один, сам садился за руль. Обожал быструю езду.

— Без охраны?

— Охранники раздражали его, как и все остальные сотрудники.

— Что все-таки побудило его к самоубийству?

Снова на тонких губах мелькнула ироническая улыбка, чуть поднялась бровь.

— Может, эмоциональный кризис?

Это был не ответ на мой вопрос, а предложение. Я попробовал проявить настойчивость:

— Но все же есть у вас какое-то мнение, господин де Монтан?

— Не считаю нужным делиться своим мнением даже с представителем столь уважаемого агентства, как "Рейтер".

— Это невеликодушно, — упрекнул я его.

— Возможно. Но не хотелось бы делать достоянием публики то, чего не могу подтвердить фактами. Если Андре Маршан покончил с собой, стало быть, были серьезные причины. Он никогда не делал ничего без достаточных к тому оснований, действовать вслепую или сгоряча было ему несвойственно.