Ю Несбё - Кровь на снегу

Я читал и впадал в забытье. Впадал в забытье и читал. Добавлял и исключал. Я уже не мог сказать наверняка, что написал писатель, а что досочинил я сам.

Я поверил в ту историю, только не верил, что Виктор Гюго правдиво ее записал.

Я не верил, что Жан Вальжан украл хлеб и из-за этого попал в тюрьму. Я подозревал, что Виктор Гюго решил не рисковать хорошим отношением читателей к главному герою и не стал рассказывать правду. А она заключалась в том, что Жан Вальжан кого-то убил. Он был убийцей. Жан Вальжан был хорошим человеком, и значит тот, кого он убил, наверняка заслуживал смерти. Да, вот как все было. Жан Вальжан убил человека, который совершил ошибку и должен был за нее заплатить. История с кражей хлеба меня раздражала. И я переписал повествование. Я улучшил его.

Итак: Жан Вальжан был опасным убийцей, которого разыскивали по всей Франции. Он был влюблен в несчастную проститутку Фантину. Так сильно влюблен, что был готов на все ради нее. Все, что он для нее сделал, он сделал из-за влюбленности, из-за безумия, из-за поклонения, а не из-за желания спасти свою вечную душу или из-за любви к человечеству. Он покорился красоте. Да, вот как он поступил. Покорился и повиновался красоте изгнанной, больной, умирающей проститутки с выпавшими зубами и волосами. Он видел красоту там, где для других она была скрыта, и поэтому красота принадлежала только ему. А он – ей.

Температура начала падать лишь спустя десять суток, но мне они показались одним днем, и, когда я вернулся в реальность, мама сидела на краешке кровати, поглаживала меня по лбу, плакала и рассказывала, как близок я был к концу.

Я сказал ей, что побывал в месте, куда хотел бы вернуться.

– Нет, не говори так, милый Улав!

Я прочитал ее мысли. У нее было место, куда ей всегда хотелось возвращаться, куда она уплывала, как записка в бутылке.

– Но я не хочу умирать, мама, я просто хочу сочинять.

Я стоял на коленях, сжимая пистолет обеими руками.

Пине и Хоффманн поворачивались ко мне как в замедленной съемке.

Я выстрелил в спину Пине, придав ускорение его пируэту. Два выстрела. Из коричневой куртки полетели белые перья и закружились в воздухе, как снежинки. Он успел выхватить пистолет из рукава куртки и выстрелил, так и не подняв руку. Пули попали в пол и стены, отрикошетили и со свистом залетали по каменному помещению. Кляйн отбросил крышку соседнего с моим гроба, но остался лежать. Наверное, ему не понравилась бушевавшая гроза. Датчанин вскочил и стал целиться в Хоффманна, но его гроб поставили так, что я находился у него на линии огня. Я попятился и одновременно тоже нацелил свой пистолет на Хоффманна, но он оказался на удивление быстрым. Хоффманн перевалился через гроб прямо на девочку и, падая, увлек ее за собой на пол, к стене, за спину остальных членов семьи, стоявших разинув рты, как соляные столбы.

Пине лежал под столом, на котором находился гроб с телом Беньямина Хоффманна. В неподвижной руке он по-прежнему держал пистолет, похожий на масляный щуп, над которым он утратил контроль. Пистолет крутился и пускал пули в разные стороны. Кровь и костный мозг на бетоне. «Глок». Масса пуль. Как скоро кого-нибудь заденет – вопрос времени. Я всадил в Пине еще одну пулю, толкнул гроб Кляйна и снова нацелил оружие на Хоффманна. Взял его на мушку. Он сидел на полу, прижавшись спиной к стене, с девочкой на руках. Он прижимал ее к себе, обхватив одной рукой за слабую грудь. В другой руке он держал пистолет и прижимал его к виску девочки. Она не издавала ни звука, только не мигая смотрела на меня карими глазами.

– Эрик… – раздался голос его сестры. Она смотрела на брата, но обращалась к мужу.

И муж с челочкой в форме инь-ян наконец среагировал. Он сделал нетвердый шаг в сторону своего шурина.

– Не подходи ближе, Эрик, – сказал Даниэль. – Эти люди пришли не за вами.

Но Эрик не остановился, он неуверенно шагал вперед, как зомби.

– Твою мать! – орал Датчанин, тряся и дергая пистолет.

Заело. Пуля застряла где-то в механизме. Любитель хренов.

– Эрик! – повторил Даниэль, направляя пистолет на зятя.

Отец протянул руки к дочери и смочил языком губы.

– Бертина…

Даниэль выстрелил. Спина его шурина согнулась, наверное, пуля попала в живот.

– Убирайтесь отсюда, а не то застрелю девчонку! – заорал Даниэль Хоффманн.

Я услышал рядом с собой тяжелое дыхание. Кляйн встал на ноги и поднял перед собой обрезанный дробовик, направив его на Хоффманна, но между ними находился стол с гробом Хоффманна-младшего, и, чтобы произвести выстрел, Кляйну пришлось сделать шаг по направлению к объекту.

– Пошли вон, я ее застрелю! – фальцетом завизжал Даниэль Хоффманн.

Ствол обреза был направлен вниз под углом около сорока пяти градусов, а Кляйн откинулся назад, как будто боялся, что дробовик взорвется прямо у него перед лицом.

– Нет, – сказал я. – Не надо, Кляйн!

Я увидел, что он начал мигать, как человек, ожидающий, что вот-вот должен раздаться грохот, только неизвестно, в какой именно миг.

– Сэр! – закричал я и попытался поймать взгляд Хоффманна. – Сэр! Уберите девочку, будьте так добры!

Хоффманн уставился на меня, будто спрашивая, действительно ли я принимаю его за идиота.

Черт, все должно было быть не так. Мне удалось сделать шаг в сторону Кляйна.

Грохот от выстрела из обреза оглушил меня. К потолку поднялось облачко дыма. Короткий ствол, большая зона поражения.

Белая блузка девочки покрылась красными крапинками, одна сторона ее шеи была порвана, а лицо Даниэля Хоффманна, казалось, объяло пламя. Но оба они были живы. Пистолет Хоффманна стал опускаться к бетонному полу, и в это время Кляйн перевесился через гроб и вытянул руку с обрезом так, что ствол оказался на плече у девочки, а конец его уперся в нос Хоффманну, который отчаянно пытался спрятаться за ее спиной.

Кляйн выстрелил еще раз. Выстрел вмял лицо Хоффманна в его голову.

Кляйн повернулся ко мне с выражением безумия и возбуждения на лице:

– Одна штука! Получил одну штуку, мудила?

Я был готов выстрелить Кляйну в голову, если он направит на меня свой обрез, хотя и знал, что в нем находится только два пустых патрона. Я бросил взгляд на Хоффманна. Голова его казалась вдавленной внутрь, как упавшее яблоко, прогнившее изнутри. Он был устранен. И что? Он по-любому должен был умереть. Мы все по-любому умрем. Но я, во всяком случае, его пережил.

Я схватил девочку, стащил с шеи Хоффманна кашемировый шарф и замотал вокруг шеи ребенка, из которой хлестала кровь. Девочка продолжала смотреть на меня глазами, состоявшими из одних увеличившихся зрачков. Она не произнесла ни слова. Я послал Датчанина на лестницу проследить, чтобы никто не спустился, а сам велел бабушке зажать рукой дыру на шее внучки, чтобы остановить сильное кровотечение. Я заметил, что Кляйн вставил два новых патрона в свой адский инструмент. Я не выпускал пистолета из рук.

Сестра Хоффманна стояла на коленях рядом со своим мужем, который тихо и монотонно стонал, сжимая руками живот. Кислота из желудка в ране – это очень больно, как я слышал, но я считал, что он выживет. А вот девочка… Черт. Она же ничего никому не сделала!

– Что дальше? – спросил Датчанин.

– Затаимся и будем ждать, – ответил я.

Кляйн фыркнул:

– Чего ждать? Легавых?

– Ждать звука заводящегося двигателя и отъезжающей машины, – сказал я.

Я помнил спокойный сосредоточенный взгляд из-под медвежьей шапки и надеялся, что оставшийся на улице не станет проявлять слишком большое служебное рвение.

– Могильщик…

– Заткнись!

Кляйн уставился на меня. Ствол обреза слегка приподнялся. Но как только он заметил, куда нацелен мой пистолет, ствол снова опустился вниз. И Кляйн заткнулся.

Но вот кое-кто не заткнулся. Из-под стола донеслись слова:

– Черт, черт, черт, твою ж мать…

Какое-то время я думал, что этот человек мертв, лишь челюсти его никак не могут остановиться, как тело змеи, разрубленной посередине: я читал, что ее половинки могут двигаться еще целые сутки.

– Черт вас всех подери, твою мать, блин, твою мать!

Я присел на корточки рядом с ним.

Вопрос, откуда у Пине появилась кличка[3], мог бы стать предметом дискуссии. Некоторые считали, что он получил кличку, потому что знал, в какое именно место надо бить девушек, если они не выполняли свою работу: в место, удар в которое причинит боль, но не увечье и шрамы на котором не слишком попортят товар. Другие считали, что это от английского слова «pine», сосна, потому что у него очень длинные ноги. Сейчас же казалось, что тайну клички Пине унесет с собой в могилу.

– О черт, хрень кака-а-а-а-ая! Блин, Улав, знаешь, как больно.

– Судя по всему, ты будешь мучиться недолго, Пине.

– Нет? Черт. Сигаретку дашь?

Я вынул сигарету у него из-за уха и вставил в дрожащие губы. Сигарета прыгала вверх-вниз, но ему удалось удержать ее.

– Ог-ог-огонь? – простучал он зубами.