Ю Несбё - Кровь на снегу

Вот о чем я думал, когда мы с Датчанином вышли из церкви на сырой холодный зимний воздух, который будет оставаться соленым на вкус, пока фьорд не покроется льдом. Полицейские сирены теперь были слышны, их звук появлялся и пропадал, как сигнал плохо настроенного радиоприемника. Пока еще звуки были так далеко, что сложно сказать, с какой стороны приедет полиция.

Я увидел передние фары черного грузовика на дороге у церковной ограды.

Я шел по наледи мелкими быстрыми шагами, слегка согнув колени. В Норвегии этому учишься еще в детстве. В Дании, наверное, этому учатся позже, потому что у них не бывает так много снега и льда, и мне показалось, что Датчанин от меня отстал. Но это не точно; возможно, Датчанин ходил по льду чаще меня, мы ведь почти ничего не знаем друг о друге. Мы видим круглое веселое лицо, открытую улыбку и слышим не всегда понятные забавные датские словечки, которые тем не менее ласкают наш слух и успокаивают нервы. И тогда мы сочиняем для себя историю про датские сосиски, датское пиво, датское солнце и про неторопливую спокойную жизнь на плоской крестьянской земле к югу от нас. И это так мило, что мы теряем бдительность. Но что я знал на самом деле? Может быть, Датчанин убрал столько людей, сколько мне никогда не устранить. И почему такая мысль пришла мне в голову именно сейчас? Возможно, потому, что я испытывал острое предчувствие, переживал новую сжатую секунду, знал, что курок взведен.

Я собрался обернуться, но не успел.

Я не мог осуждать его. Как я уже говорил, я и сам готов проделать большой кружной путь, чтобы оказаться в той позиции, когда смогу произвести выстрел в спину.

Звук выстрела разнесся по кладбищу.

Первая пуля показалась мне толчком в спину, а вторая – впившимися в бедро челюстями. Он стрелял низко, как я в Беньямина. Я повалился вперед и ударился подбородком. Я перевернулся и уставился прямо в дуло его пистолета.

– Черт, прости меня, Улав, – сказал Датчанин, и по его голосу я понял, что он говорит искренне. – Абсолютно ничего личного.

Он целился низко, чтобы успеть мне это сказать.

– Рыбак поступил умно, – прошептал я. – Он знал, что я буду приглядывать за Кляйном, и поручил работу тебе.

– Да, все верно, Улав.

– Но зачем убирать меня?

Датчанин пожал плечами. Полицейские сирены были уже близко.

– Дело обычное, – сказал я. – Боссы не хотят, чтобы люди, у которых на них есть что-то серьезное, оставались в живых. Тебе тоже стоит задуматься об этом, Датчанин. Надо знать, когда сваливать.

– Дело не в этом, Улав.

– Понимаю. Рыбак – босс, а боссы боятся людей, готовых убить своего босса. Они думают, что они следующие в очереди.

– Дело не в этом, Улав.

– Черт тебя подери, ты что, не видишь, что я сейчас истеку кровью, Датчанин? Может, не будем играть в угадайку?

Датчанин кашлянул:

– Рыбак сказал, что надо быть совсем уж офигенно хладнокровным бизнесменом, чтобы не затаить обиду на человека, устранившего троих твоих людей.

Он целился в меня, палец на спусковом крючке начал сгибаться.

– Уверен, что у тебя пуля не застрянет в стволе? – прошептал я.

Он кивнул.

– Последнее рождественское желание, Датчанин. Только не в лицо. Пожалуйста.

Я видел, что он размышляет. Потом он снова кивнул и немного опустил дуло. Я закрыл глаза и услышал выстрелы. Я почувствовал, как в меня вонзились пули. Два кусочка свинца. В то место, где у обычных людей расположено сердце.

– Это жена ее сделала, – сказал он. – Для спектакля.

Переплетающиеся железные колечки. Интересно, сколько в ней тысяч таких колечек? Как я уже говорил, я считал, что совершил обмен с той вдовой. Кольчуга. Неслучайно Пине показалось, что я весь в поту. Под рубашкой и костюмом я был одет, как чертов святой король.

Железная одежда нормально приняла пули, пущенные в спину и грудь. Хуже дело обстояло с бедром.

Я лежал, ощущая, как кровь толчками вытекает из меня, и ждал, когда задние фары черного грузовика скроются в ночи. Потом я попытался встать на ноги. Я чуть не потерял сознание, но умудрился подняться и поковылял в сторону «вольво», припаркованного у входа в церковь. Полицейские с каждой секундой были все ближе. В их хоре звучала как минимум одна сирена «скорой». Могильщик, вызывая полицию, уже знал расклад. Может быть, они спасут девочку. Может, нет. Может быть, они спасут меня, думал я, распахивая дверцу «вольво». Может, нет.

Зять Хоффманна не соврал жене, он действительно оставил ключи в зажигании.

Я плюхнулся на водительское сиденье и повернул ключ. Двигатель жалобно застонал и заглох. Черт, черт. Я отпустил ключ и заново повернул его. Снова раздались стоны. Давай, заводись! Если уж в этих снежных краях производятся автомобили, они, по крайней мере, должны заводиться при нескольких градусах мороза! Я ударил по рулю рукой. Проблесковые маячки показались на зимнем небе, как северное сияние.

Наконец-то! Я газанул, выжал сцепление и понесся через снег ко льду, в который впились шипованные шины, и меня понесло прямо к кладбищенским воротам.

Я проехал несколько сотен метров в сторону района вилл, потом развернул машину и на черепашьей скорости поехал обратно, по направлению к церкви. Не успел я осуществить этот маневр, как увидел синие мигалки в зеркале заднего вида. Я послушно прижался к обочине и свернул на одну из подъездных дорог к виллам.

Мимо проехало два полицейских автомобиля и одна «скорая». Я услышал приближение еще как минимум одной полицейской машины и стал ждать. И понял, что уже бывал раньше в этом месте. Ну ни хрена себе. По дороге вот к этому дому я и застрелил Беньямина Хоффманна.

На окне гостиной висели рождественские гирлянды и пластиковые палочки, имитирующие настоящие свечи. На снеговика в саду падал отблеск семейного уюта. Значит, мальчишка справился. Ему, наверное, помогли вода и отец: их снеговик удался на славу. На нем была мужская шляпа, он бессмысленно улыбался ртом из камешков. Казалось, что его руки, сделанные из веточек, готовы обнять весь этот хренов мир со всеми его странностями.

Полицейская машина проехала мимо, я задом выехал на дорогу и убрался оттуда.

К счастью, другие полицейские машины мне не встретились. Никто не заметил «вольво», отчаянно пытавшийся ехать нормально, но все же – не совсем ясно, в чем именно это выражалось, – ехал не так, как остальные автомобили на улицах Осло в тот предрождественский вечер.

Я припарковался прямо за телефонной будкой и выключил двигатель. Штанина брюк и сиденье в машине были мокрыми от крови. Казалось, в бедре у меня находится злое сердце, выкачивающее наружу черную звериную кровь, жертвенную кровь, сатанинскую кровь.

Я открыл дверь в квартиру и, покачиваясь, остановился на пороге. Корина в ужасе широко раскрыла большие голубые глаза:

– Улав! Боже правый, что случилось?

– Дело сделано. – Я захлопнул за собой дверь.

– Он… он мертв?

– Да.

Комната начала понемногу кружиться. Сколько же крови я потерял? Много. Два литра? Нет, я читал, что в нас находится пять-шесть литров крови и мы падаем в обморок, когда потеряем немногим более двадцати процентов. А это будет… черт. Меньше двух, во всяком случае.

Я увидел, что ее сумка стоит на полу в гостиной. Она уже упаковала вещи для Парижа, те же самые, что забрала из квартиры своего мужа. Бывшего мужа. Я наверняка взял слишком много. Я никогда не ездил никуда дальше Швеции. Мы с мамой ездили туда тем летом, когда мне исполнилось четырнадцать. На машине соседа. В Гётеборге, перед тем как мы пошли в парк аттракционов Лисеберг, он спросил меня, не буду ли я возражать, если он приударит за моей мамой. Обратно мы с мамой на следующий день вернулись на поезде. Мама погладила меня по щеке и сказала, что я – ее рыцарь, единственный рыцарь, оставшийся во всем мире. Мне показалось, что в голосе ее звучит фальшь, но это наверняка из-за того, что меня совершенно сбил с толку сумасшедший мир взрослых. Как я уже говорил, мне всегда не хватало музыкального слуха, я не отличал чистые ноты от фальшивых.

– А что с твоими брюками, Улав? Это… кровь? Боже мой, ты ранен! Что случилось?

Она выглядела такой растерянной и взволнованной, что я чуть не рассмеялся. Она посмотрела на меня недоверчиво, почти злобно:

– Что? Тебе кажется смешным, что ты стоишь тут и истекаешь кровью, как свинья? Куда тебя ранили?

– Всего лишь в бедро.

– Всего лишь? Если задета артерия, из тебя скоро вытечет вся кровь, Улав! Снимай штаны и садись на стул.

Корина сняла с себя пальто, в котором была, когда я вошел, и пошла в ванную.

Она вернулась с перевязочными материалами, пластырем, йодом и всем прочим.

– Мне придется наложить швы, – сказала она.

– Ладно, – ответил я, прислонился головой к стене и закрыл глаза.

Корина промыла рану и попыталась остановить кровотечение. Она рассказывала обо всем, что делает, и объяснила, что заштопает меня временно. Пуля застряла где-то во мне, но сейчас с ней ничего нельзя поделать.