Антти Туомайнен - Целитель

— Это охватывало район за районом: сначала по всем районам города отправляются торговые агенты, а потом сразу же начинаются эти убийства. А после убийств людям приходится заключать контракты на обеспечение безопасности и наблюдения, нанимать телохранителей, устанавливать охранные системы и так далее. Очень быстро компания заработала большие деньги. Йоханна обо всем этом узнала.

Ахти поднял на меня глаза:

— Я не знал, что делать, кому об этом говорить и что именно рассказывать.

— А о полиции тебе не пришло в голову подумать?

Ахти покачал головой:

— Как они смогут нас защитить? Насколько быстро им удастся провести расследование и установить, что следы ведут в A-Secure? К тому же я не мог бы выступить свидетелем. Я знал, что творилось в компании, и прекрасно представлял себе, почему это происходило.

— Кто рассказал тебе об этом?

— Йоханна.

— Это не был кто-то из A-Secure?

Ахти вздохнул.

— Здесь есть еще один нюанс.

— Какой?

— Контракты, о которых я говорю, те, что были подписаны после каждого убийства, были составлены одним и тем же лицом. Я хотел отправиться в Норвегию, потому что готовил эти контракты глава компании. Видишь ли, на самом деле A-Secure состоит всего из двух человек и очень эффективной рекламной кампании. Все остальные являются ее подрядчиками.

У меня появилось предположение, которое показалось мне слишком общим, но стоило его проверить. Я спросил:

— Когда была создана A-Secure?

— Примерно четыре с половиной года назад, — ответил Ахти.

— И кто был ее основателем?

— Харри Розендаль и Макс Вэнтинен.

Я достал из кармана телефон, нашел нужное фото и повернул дисплей в сторону Ахти. Он искоса посмотрел на снимок, поднялся с кресла, взял телефон и, посмотрев на фотографию еще раз, прокомментировал:

— Это Харри Розендаль. Правда, он здесь моложе.

И отдал телефон мне обратно.

Паси Таркиайнен улыбался мне все той же заразительной улыбкой и, казалось, о чем-то спрашивал меня.

В квартиру пробрались мягкие сумерки июльского вечера. Предметы в комнате и их тени внезапно всплывали в летнем воздухе, в сгущающемся летнем мраке мягкий диван казался бесформенным. Я слышал шаги Йоханны по деревянному полу кухни, представлял, как она добавляет себе в чай порцию имбиря, помешивает в чашке ложечкой, потом добавляет чего-то еще, может быть меда, и снова помешивает. Мне было слышно негромкое позвякивание ложки в тонкой чашке с широким верхом. Мне казалось, что я слышу даже то, как чашка перемещается в воздухе, хотя такого просто не могло быть.

Йоханна снова входит в комнату и садится возле меня. Я чувствую запах ее волос, чувствую, что от нее пахнет еще и зеленым чаем, куда добавили имбирь и сушеную апельсиновую корку.

— Если хочешь, я и тебе сделаю такой же, — предлагает Йоханна. Ее голос мягко звучит в наступающем сумраке.

— Нет, спасибо, — отказываюсь я.

Она пробует чай, сделав аккуратный глоток. Из чашки возле ее лица идет пар.

— Итак, нас только двое, — говорит она спустя минуту.

Я накрыл ее руку своей.

— Ни родителей, — продолжает она, — ни детей.

Я смотрю ей в глаза. В них ни следа печали. Если что-то в них и читается, то только вера в жизнь, отвага. Она пьет чай из чайной ложки, губы смешно морщатся, когда она опрокидывает очередную ложку в рот.

— Ты смотрел новости? — спрашивает Йоханна.

— Да.

— Мы там когда-то были, это была наша первая поездка вместе.

— Теперь этого места нет.

— Теперь много чего нет.

— Я подумал о том же, — признаюсь я, — что слишком многое теперь исчезло.

— Это будто величина метра постепенно уменьшается.

— Нет, совсем не так.

— Как раз так. — Йоханна улыбается, внимательно смотрит на чашку с чаем, будто оттуда что-то вдруг исчезло. — Метр всегда останется метром. И ни ты, ни кто другой ничего здесь не изменит.

Я смеюсь.

— Хорошо, — соглашаюсь я. — Метр останется метром. Земля горит. И ничего нельзя поделать.

Йоханна смотрит на меня уже без улыбки.

— И нас с тобой только двое. Как ты на это смотришь?

— Я думаю о тебе, — отвечаю я, — я думаю, что всегда буду с тобой.

— Этого тебе будет достаточно? — спрашивает она, не глядя в мою сторону.

— Достаточно, — подтверждаю я. — Но ты неправильно об этом говоришь. Я счастлив быть с тобой. Вот что я хотел сказать.

Она снова пробует чай, ее верхняя губа оказывается примерно в полусантиметре над верхним срезом. Она осторожно пробует горячий чай и внимательно и сосредоточенно глотает его. Мы сидим молча.

— Что ты думаешь обо всех этих новостях? — интересуется она.

— Они не удивляют меня, — отвечаю я. — Это не произошло неожиданно, будто не было никаких знаков, предупреждавших, что все это не может продолжаться долго.

В последних солнечных лучах танцевали немногочисленные пылинки.

— Как долго мы уже вместе? — спрашивает она и сразу улыбается.

— А ты не знаешь?

Она смеется.

— Глупый, — говорит она, — я спрашиваю, потому что хочу узнать, помнишь ли об этом ты.

— Конечно помню. Шесть с половиной лет.

— Удивительно, ты помнишь.

— Конечно помню.

Йоханна все так же пьет чай. Теперь он немного остыл, и она может просто пить его, как воду.

— Лучшие годы в моей жизни, — признаюсь я.

— Эти годы?

— Да, — отвечаю я, — эти последние шесть с половиной лет.

— И в моей тоже.

Она отталкивает ложечкой кусочки имбиря в чае, затем собирает их с краю. Когда там набирается достаточное количество имбиря, она вылавливает его из чашки. Я слышу хруст сырого имбиря у нее во рту. Я так люблю эту женщину, все ее привычки, даже те, что мне кажутся сумасшедшими.

— А что бы ты изменил, если бы мог? — спрашивает она, доев имбирь и запив его глотком чая.

— Не знаю, — признаюсь я. — Когда-то я прочитал в одной книге, что если где-то изменить хотя бы одну маленькую вещь, то изменится весь мир вокруг. Наверное, это правда. По крайней мере, я думаю, что это правда. Если бы я попробовал что-то изменить, то случайно могло бы измениться и все остальное, те вещи, которые мне совсем не хочется менять. Поэтому не хочу менять ничего.

Я чувствую прикосновение плеча Йоханны. Оно напряжено. Мышцы под ее рубашкой похожи на маленькие твердые шарики.

— Ты не стал бы менять даже сегодняшний день? — уточняет она.

— Даже сегодняшний день.

Йоханна ставит чашку на кофейный столик, и она сразу же отбрасывает на нем тень, мягкие, практически невидимые темные контуры.

— Может быть, я была не права, — говорит Йоханна.

— Ты о чем?

— Раньше я думала, что если приходит новость вроде той, что мы узнали сегодня, значит, весь мир разваливается.

— Он не развалится.

— Да, теперь я тоже это знаю.

Мы снова сидим в молчании. Где-то открывается и закрывается дверь. Короткий удар, звук эха, потом снова все стихло.

— И что теперь? — говорит Йоханна.

— Ты о чем?

— Что будет после сегодняшнего? Что впереди?

— Думаю, что ничего особенного не произойдет. Мир продолжает вертеться, мы любим друг друга.

— А потом?

— Как я сказал, мир и дальше будет вертеться, а мы любить друг друга.

Она смеется.

— Ты как человек-пластинка.

— Ну, ты сама вышла за меня замуж.

— Да, и я ошибалась.

— В чем же?

— Я ошибалась в том, что думала, будто для счастья нам нужен кто-то еще.

— А что тебе нужно?

Она проводит двумя пальцами по моей руке. Это приятно, но немного щекотно. Танец пылинок становится просто сумасшедшим: в комнату вихрем врывается поток воздуха. Наверное, через окно на кухне.

— Что тебе нужно для счастья? — снова спрашиваю я.

— Все это. Ты. Мы.

Мы сидим молча.

— Ты сегодня что-то написал?

— Я пишу каждый день, — отвечаю я. — Это нужно мне, чтобы знать, куда мы идем.

— О чем ты пишешь? Что-нибудь хорошее?

— Может быть.

— Ты не знаешь?

— Иногда ты знаешь сразу, иногда нужно подождать.

— А как сейчас?

— Будет ясно чуть позже, — говорю я. — А может быть, гораздо позже.

Йоханна поворачивается ко мне. Она поднимает ноги и кладет их мне на колени. Ноги голые, пятки почти холодные, несмотря на то что стоит очень теплый летний день. Я растираю ей ноги, согреваю пятки в руках. Эти две маленькие пятки помещаются в моих ладонях.

— Не хочу этого говорить, — спустя какое-то время произносит она.

— Тогда не говори.

— Но оно само просится.

— Тогда, думаю, тебе придется высказаться.

Она минуту молчит.

— Что будет, если с кем-то из нас что-то случится?

— Что-то плохое? Или что-то такое, чего нельзя изменить?