Эмили Локхарт - Виновата ложь

Я оплакиваю свое имущество. Скучаю по подушке, книгам, фотографиям. Я содрогаюсь, когда думаю о своей иллюзорной благотворительности, от своей позорной маскарадной добродетели, от лжи, которую твердила себе, от наказания, которое наложила на себя и на свою мать.

Я плачу от ужаса, которым обременила всю свою семью, оттого, что стала причиной великого горя.

В конце концов, мы не сохранили идиллию. Она пропала навсегда, если вообще существовала. Мы потеряли нашу невинность еще до того, как узнали о ярости тетушек, до того, как умерла бабушка и дедушка потерял рассудок.

До того, как мы стали преступниками. До того, как мы стали призраками.

Тетушки обнимали друг друга не потому, что они освободились от груза Клермонта и всего, что он символизировал, а из-за трагедии и сочувствия. Не потому, что мы освободили их, а потому, что сломали, и они цеплялись одна за другую перед лицом ужаса.

Джонни. Джонни хотел участвовать в марафоне. Он хотел пробежать милю за милей, доказывая, что его легкие выдержат. Доказывая, что он был мужчиной, которым дедушка бы гордился, доказывая свою силу, хоть он и был невысоким.

Его легкие наполнились дымом. Теперь ему нечего доказывать. Незачем бежать.

Он хотел получить машину и съесть все пирожные с витрины пекарни. Он хотел громко смеяться, покупать картины и носить красивую одежду. Шерстяные свитера и шарфы в полоску. Он хотел сделать фигурку тунца из лего и повесить его вместо чучела. Он отказывался быть серьезным, оставался ужасно легкомысленным, но относился с огромным энтузиазмом к тому, что имело для него значение. Бег. Уилл и Кэрри. Лжецы. Чувство справедливости. Он не задумываясь отказался от денег на колледж, чтобы отстоять свои принципы.

Я думаю о сильных руках брата, о полоске белого солнцезащитного крема на его носу, как мы вместе забрались в ядовитый плющ, а затем лежали в гамаке с чесоткой. Как он построил для нас с Миррен кукольный домик из картона и камней, которые нашел на пляже.

Джонатан Синклер Деннис, ты бы стал светом во мраке для многих людей.

Ты был светом. Был.

И я подвела тебя самым худшим образом.

Я оплакиваю Миррен, которая хотела увидеть Конго. Она не знала, как хочет жить или во что верить; она искала себя и понимала, что привязана к этому месту. Теперь это никогда не станет для нее реальностью, не более чем фотографии, фильмы и сказки для людской забавы.

Миррен много говорила о сексе, но сама так никогда и не испытала этого. Когда мы были помладше, то оставались вместе допоздна, засыпая на крыльце Уиндемира в спальных мешках, смеясь и жуя ириски. Мы ругались из-за куклы Барби и делали друг другу макияж, мечтая о любви. У сестры никогда не будет свадьбы с желтыми розами и мужа, любящего ее настолько, чтобы надеть глупый желтый ремень.

Она была раздражительна. И начинала вдруг командовать. Но при этом всегда веселая. Ее было легко разозлить, и она почти всегда сердилась на Бесс, а также бесилась из-за близняшек — но затем всегда сожалела об этом, мучаясь из-за собственного острого язычка. Девушка любила свою семью, всех ее членов, читала малышне книги, или помогала приготовить мороженое, или дарила симпатичные ракушки, найденные на пляже.

Больше она не сможет сожалеть и исправлять ошибки.

Миррен не хотела походить на мать. Она не была принцессой, нет. Исследователем, бизнес-леди, добрым самаритянином, мороженщиком — кем-то другим.

Кем-то, кем она никогда не станет… из-за меня.

Миррен, я даже не могу попросить прощения. Даже в «Эрудите» нет слова, способного описать, насколько мне стыдно.

И Гат, мой Гат.

Он никогда не пойдет в колледж. Ему всегда нужна была пища для ума, он постоянно переворачивал вещи с ног на голову в поисках не столько ответов, сколько понимания. Он никогда не удовлетворит свое любопытство, никогда не закончит список самых лучших романов, никогда не станет великим, хотя мог бы.

Гат хотел остановить зло. Хотел выразить свою ярость. Он жил по-настоящему, мой храбрый Гат. Парень не затыкался, когда этого хотели окружающие, он заставлял прислушаться к себе… а затем слушал их. Он отказывался принимать вещи не всерьез, но всегда был смешлив.

Ох, он так часто смешил меня. И заставлял задуматься, даже когда мне не хотелось, даже когда мне было лень обращать внимание.

Гат позволял мне истекать, истекать, истекать на него кровью. И никогда не возражал. Он хотел знать, почему это со мной происходило. Он гадал, что можно сделать, чтобы залечить мои раны.

Он никогда больше не поест шоколада.

Я любила его. Любила. Как могла. Но он был прав. Я не знала его. И уже никогда не увижу его дом, не попробую стряпню его мамы, не встречу его друзей по школе. Никогда не увижу покрывала на его кровати или постеров на стене. Я никогда не побываю в кафе, где он ел на завтрак сэндвичи с яйцом, или в том месте, где он оставлял велосипед.

Я даже не знаю, заказывал ли он сэндвичи с яйцом и вешал ли на стены постеры. Не знаю, был ли у него велосипед и покрывало. Я лишь воображаю все это, потому что никогда не ходила с ним к нему домой, никогда не окуналась в его жизнь, никогда не знала, каким человеком был Гат вне Бичвуда.

Должно быть, сейчас его комната пуста. Он мертв уже два года.

Мы могли бы…

Мы могли бы…

Я потеряла тебя, Гат, потому что отчаянно, отчаянно влюбилась.

Я думаю о том, как горели мои Лжецы, об их последних минутах, как они вдыхали дым, как сгорала их кожа. Как больно это было!..

Волосы Миррен в огне. Тело Джонни на полу. Руки Гата, его обгорелые пальцы, его сморщенные от огня руки.

На тыльной стороне его ладоней написаны слова. На левой: «Гат». На правой: «Каденс».

Моим почерком.

Я плачу, потому что единственная из нас, кто остался в живых. Потому что мне придется жить без Лжецов. Потому что им придется переживать все, что ждет их впереди, без меня.

Я, Гат, Джонни и Миррен.

Миррен, Гат, Джонни и я.

Мы были здесь этим летом.

И нас здесь не было.

И да и нет.

Это моя вина, моя вина, моя вина — и тем не менее они все равно меня любят. Несмотря на бедных собак, несмотря на мою глупость и напыщенность, несмотря на наше преступление. Несмотря на мой эгоизм, нытье, проклятое везение, потому что я единственная, кто остался в живых, и не могу этого оценить, когда у них… у них ничего не осталось. Ничего больше, кроме этого последнего лета вместе.

Они говорили, что любят меня.

Я чувствовала это в поцелуе Гата.

В смехе Джонни.

Миррен даже прокричала об этом морю.

Думаю, я поняла, почему они здесь появились.

Потому что они были нужны мне.

Мама стучит в дверь и зовет меня.

Я не отвечаю.

Через час она снова стучит.

— Ты можешь меня впустить?

— Уходи.

— Дело в мигрени? Просто ответь.

— Не в мигрени. Это кое-что другое.

— Я люблю тебя, Кади.

Она говорит это каждый раз с тех пор, как мне стало плохо, но только теперь я понимаю, что мама имеет в виду:

«Я люблю тебя, несмотря на мое горе. Хоть ты и ненормальная».

«Я люблю тебя, несмотря на мои подозрения о том, что ты натворила».

— Ты же знаешь, что мы все любим тебя, правда? — кричит она через дверь. — Тетя Бесс и тетя Кэрри, дедушка, все? Бесс готовит твой любимый черничный пирог. Он испечется через час. Можешь съесть его на завтрак. Я попросила ее.

Я встаю. Иду к двери и приоткрываю щель.

— Поблагодари Бесс от меня. Я просто не могу сейчас выйти.

— Ты плакала, — замечает мама.

— Немного.

— Ясно.

— Прости. Знаю, ты хочешь, чтобы я пришла на завтрак.

— Тебе не нужно извиняться, — говорит мамочка. — Правда, тебе больше не нужно извиняться, Кади.

Как обычно, в Каддлдауне никого не видно, пока мои ноги не касаются ступенек. Тогда у двери появляется Джонни, осторожно ступая по разбитому стеклу. Когда он замечает мое лицо, то останавливается.

— Ты вспомнила.

Я киваю.

— Ты все вспомнила?

— Я не была уверена, что ты еще будешь тут.

Он потянулся и взял меня за руку. Кажется, что он теплый и вполне реальный, хоть выглядит бледным, изможденным, с мешками под глазами. И совсем юным.

Ему ведь всего пятнадцать.

— Мы больше не можем здесь оставаться. Это становится все сложнее.

Я киваю.

— Миррен хуже всего, но мы с Гатом тоже это чувствуем.

— Куда вы пойдете?

— Когда уйдем?

— Ага.

— В то же место, куда ходим, когда тебя здесь нет. Туда же, где были до этого. Это словно… — Джонни замирает, почесывая голову. — Словно место покоя. В каком-то смысле это нигде. И, честно говоря, Кади, я люблю тебя, но я чертовски устал. Я просто хочу лечь и покончить со всем этим. Для меня все произошло очень давно.