Эмили Локхарт - Виновата ложь

У меня постоянно болит голова. Не знаю, что делать, чтобы это прекратить. Таблетки не помогают. Кто-то рассекает мне макушку ржавым топором, который не может ровно разрубить мне череп. Кто бы им ни орудовал, ему приходится снова и снова рубить мне голову, и не всегда по одному и тому же месту. У меня множество ран.

Иногда мне снится, что человек, рубящий топором, это дедушка.

В других случаях это я.

А бывает, что Гат.

Прости, что выплескиваю на тебя свое безумие. Пока я печатаю, у меня трясутся руки, и экран ужасно яркий.

Иногда я хочу умереть, настолько у меня болит голова. Я продолжаю писать тебе свои хорошие мысли, но никогда не высказываю мрачных, хоть они появляются у меня постоянно. Потому я решила высказать их сейчас. Даже если ты не ответишь, я буду знать, что кто-то меня услышал, и это уже немало.

Мы читаем все двадцать восемь сообщений. Когда она заканчивает, то целует меня в обе щеки.

— Я даже не могу попросить прощения. Даже в «Эрудите» нет слова, способного описать, насколько мне стыдно.

Затем она уходит.

Я отношу свой ноутбук на кровать и создаю новый документ. Затем снимаю свои записки со стены и начинаю перепечатывать их вкупе с новыми воспоминаниями, быстро и с тысячью ошибок. Пробелы в памяти я заполняю догадками.

Центр Общения и Закусок имени Синклера.

Ты больше не увидишься со своим любимым Гатом.

Он хочет, чтобы я держался от тебя подальше.

Нам нравится в Уиндемире, не так ли, Кади?

Тетя Кэрри, плачущая, в куртке Джонни.

Гат, кидающий мячики собакам на теннисном поле.

Боже, Боже, Боже.

Собаки.

Собаки, мать вашу!

Фатима и Принц Филипп.

Ретриверы погибли в этом пожаре.

Теперь я это помню, и это моя вина.

Они были такими непослушными, не то что Бош, Грендель и Поппи, которых тренировала мамочка. Фатима и Принц Филип ели морских звезд прямо на пляже, затем их рвало в гостиной. Они стряхивали на всех воду со своей мохнатой шерсти, облизывали еду, приготовленную для пикника, жевали диски для фрисби, превращая их в бесполезные куски пластика. Им нравились теннисные мячики, и они часто бегали на корт, чтобы погрызть те, что остались после игры. Они не сидели, когда им приказывали. Клянчили еду со стола.

Когда начался пожар, собаки были в одной из гостевых спален. Дедушка часто запирал их наверху, когда Клермонт пустовал, или на ночь. Чтобы они не жевали нашу обувь и не выли на дверь.

Дедушка закрыл их в доме, прежде чем уехать с острова.

А мы не подумали о них.

Я убила тех собак. Я жила с ними и знала, где спали Принц Филипп и Фатима. Остальные Лжецы не задумались о ретриверах — по крайней мере, не слишком. В отличие от меня.

Они сгорели заживо. Как я могла о них забыть? Как я могла так увлечься собственной глупой и преступной задумкой, своим возбуждением, своей злостью на тетушек и дедушку…

Бедные, бедные Фатима и Принц Филипп. Нюхающие под нагретой дверью, вдыхающие дым, тявкающие, с надеждой виляющие хвостами, ожидая, что кто-то придет за ними.

Какая ужасная смерть для несчастных, любимых, непослушных собак.

Я выбегаю из Уиндемира. На улице уже стемнело, почти время ужина. Мои чувства вытекают через глаза, разъедая мне лицо, прорываясь сквозь кожу, когда я представляю собак, как они еще надеются на спасение, глядя на дверь, из-под которой валит дым.

Куда идти? Я не могу видеться со Лжецами в Каддлдауне. В Рэд Гейте могут быть Уилл или тетя Кэрри. На самом деле остров так чертовски мал, что мне некуда пойти. Я заперта тут, в этом месте, где убила этих бедных, несчастных собак.

Вся моя утренняя бравада,

власть,

идеальное преступление,

свержение патриархата,

спасение Лжецами летней идиллии, возрождение,

сохранение семьи — путем ее частичного уничтожения…

Все пошло прахом.

Собаки мертвы. Глупые, милые собаки,

которых я могла спасти.

Невинные псины, чьи морды светились от радости, когда ты предлагал им кусочек гамбургера

или просто подзывал.

Которые любили плавать на лодках

и весь день носились повсюду, пачкая свои лапы.

Что за изувер совершает действия, не подумав о тех, кто может быть заперт в верхних комнатах, кто доверяет людям, которые любили их и всегда окружали заботой?

Я издаю тихие и странные всхлипы, стоя на дорожке между Уиндемиром и Рэд Гейтом. Мое лицо все мокрое, грудь сжимается. Я пячусь обратно домой.

На ступеньках стоит Гат.

Завидев меня, он спрыгивает и обнимает меня. Я плачу ему в плечо и прячу руки под его куртку, обняв его за талию.

Он не спрашивает, что стряслось, пока я не говорю сама:

— Собаки. Мы убили собак.

Он отвечает не сразу:

— Да…

Я снова умолкаю, пока не перестаю дрожать всем телом.

— Давай присядем, — предлагает Гат.

Мы устраиваемся на ступеньках крыльца. Он прижимается головой к моей голове.

— Я любила их.

— Все их любили.

— Я… — Я запинаюсь. — Не думаю, что нужно это обсуждать, или я снова заплачу.

— Хорошо.

Мы сидим с ним какое-то время.

— Это все? — спрашивает Гат.

— Что?

— Это все, из-за чего ты плакала?

— Господи помилуй, а есть еще повод?

Он молчит.

Молчит и молчит.

— Черт, есть или нет? — В груди пустеет и леденеет.

— Да… есть еще кое-что.

— То, чем со мной никто не делится. То, о чем я не должна вспоминать, так мама хочет.

Пару секунд он обдумывает мои слова.

— Мне кажется, тебе говорят, но ты не хочешь услышать. Тебе было плохо, Каденс.

— Вы не говорите мне напрямую.

— Нет.

— Какого черта?!

— Пенни сказала, что так будет лучше. И… ну, с присутствием всех нас четверых, я верил, что ты вспомнишь сама. — Он убирает руку с моего плеча и обхватывает свои колени.

Гат, мой Гат.

От него веяло страстью и жаждой деятельности, интеллектом и крепким кофе. Мне нравятся веки его карих глаз, его гладкая темная кожа, его пухлая нижняя губа. Его мысли. Его мысли.

Я целую его в щеку.

— Я вспомнила о нас больше. Помню, как мы целовались у двери в прихожую, прежде чем все пошло наперекосяк. Как сидели на теннисном корте и обсуждали, что Эд сделал Кэрри предложение. На тропинке у скалы, где никто не мог нас увидеть. Как на маленьком пляже придумывали план пожара.

Гат кивает.

— Но я не помню, что пошло не так. Почему мы не были вместе, когда со мной это случилось. Мы поссорились? Я что-то натворила? Ты вернулся к Ракель? — Я не могу смотреть ему в глаза. — Мне кажется, я заслуживаю честного ответа, даже если наши отношения не продлятся.

Гат кривится и прячет лицо в руках.

— Я не знаю, что делать. Не знаю, что должен сделать.

— Просто расскажи мне.

— Я не могу остаться с тобой. Мне нужно вернуться в Каддлдаун.

— Зачем?

— Я должен, — говорит он, вставая. На пол-пути Гат останавливается и поворачивается. — Я все испортил. Мне так жаль, Кади. Очень, очень жаль! — Он снова плачет. — Мне не стоило целовать тебя или делать качели и даже дарить розы. Мне не стоило говорить, какая ты красивая.

— Но я этого хотела.

— Знаю, но я должен был держаться подальше. То, что я сделал, полная фигня. Прости.

— Вернись, — говорю я, но он не двигается, и я сама иду к нему. Кладу руки ему на шею и прижимаюсь щекой. Целую его со всей страстью, чтобы он понял — это всерьез. Его губы такие мягкие. Он лучший человек, которого я знаю, лучший, кого я когда-либо узнаю, и неважно, что плохого между нами произошло, неважно, что будет потом.

— Я люблю тебя, — шепчу я.

Он отодвигается.

— Об этом я и говорю. Прости. Я просто хотел увидеть тебя.

Он поворачивается и теряется в темноте.

Больница в Мартас-Винъярде. Лето-номер-пятнадцать, после моего несчастного случая.

Я лежу на кровати под голубым одеялом. Казалось бы, больничные одеяла должны быть белые, но эти голубые. В комнате жарко. Из руки торчит игла капельницы.

Мама и дедушка уставились на меня. У деда в руках была коробка Эдгартаунских ирисок, подарок.

Это было так трогательно, что он вспомнил, как я их обожаю.

Я слушала музыку в наушниках, потому не слышала, что говорили взрослые. Мамуля плакала.

Дедушка открыл коробку, отломил от пласта ириску и протянул мне.

В моих ушах звучало:

Я поднимаю руку, чтобы вытащить наушники. Она забинтована.

Обе руки забинтованы.