Вольфганг Хольбайн - Кровь тамплиеров

Лицо Давида просветлело, когда он узнал монаха.

— Отец Таддеус! — обрадовался он.

Хотя его визави, как можно было ожидать, не подарил ему в знак приветствия и тени улыбки, Давид был действительно рад увидеть его вновь. Он сохранил очень мало воспоминаний о Сан-Витусе, и одно из них относилось к ночи, когда он никак не мог заснуть. Отец Таддеус утешил его тогда детской колыбельной песенкой: он пел ее шепотом и тайно, за окном на огороде, но все же… Кто знал Таддеуса, тот мог правильно оценить этот его жест. И Давид до сих пор не забыл слов той песенки, как не забыл и самого монаха. В то время отец Таддеус уже выглядел таким же старым.

Таддеус нелюбезно оглядел Давида и Стеллу, не проявляя к ним особого интереса, подождал, пока они войдут, тщательно запер дверь изнутри, затем повернулся к ним спиной и, все так же шаркая, стал удаляться от них по коридору, начинающемуся сразу за дверью, в свой, иной мир.

Давид улыбнулся Стелле:

— Это отец Таддеус, аббат.

— Ух ты! — Стелла состроила мину преувеличенного почтения. — Он, должно быть, сильно переутомился от радости свидания с тобой, твой аббат.

Давид усмехнулся. Таков уж был Таддеус — он и в самом деле проявил радость и доверие. Это можно было понять хотя бы по тому, что он открыл дверь и впустил их, но Стелла этого, конечно, не знала. Это означало приглашение ей и ему следовать внутрь монастыря.

Отец Таддеус повел их не прямо к Квентину; сначала они спустились в подвал, где он сунул в руки Стелле и Давиду — само собой разумеется молча — по коричневой рясе и терпеливо ждал их на своем посту перед ванной комнатой, пока они их наденут. Наконец он снова повел их вперед — по ступеням лестницы на первый этаж.

— Что это за старое барахло? — прошептала Стелла, когда они проходили через одно из помещений большого здания, в которое сквозь высокие окна струился яркий свет, и она впервые разглядела, какого цвета надетые на них рясы. — Я даже представить себе не могла, что такое еще существует.

Она очень старалась говорить тихо, но тем не менее некий идущий им навстречу брат по вере возмущенно приложил указательный палец к губам и проводил ее свирепым взглядом, прежде чем неслышной походкой исчез в соседнем помещении.

Давид ухмыльнулся. Теперь, когда он только гость и никто не может заставить его здесь жить, он невольно припомнил нечто трогательное и забавное.

Стелла закатила глаза и ускорила шаги, чтобы не отстать от Таддеуса, который, хотя и выглядел таким дряхлым и говорил так медленно, словно мог двигаться только в темпе замедленной съемки, фактически кружил по коридорам со скоростью хорошего бегуна.

«В умении «выглядеть» аббат всегда был непобедим, — думал Давид, догоняя Стеллу. — Например, всегда выглядел так, как будто никогда тайно не играл в капелле в футбол с пятилетним малышом…»

Они подошли к библиотеке. Хотя Давид провел в Сан-Витусе шесть лет, сегодня он впервые переступил порог гигантского полутемного зала. Ему строго запрещалось ходить сюда, но это предписание вовсе не было необходимым. Давид никогда не чувствовал желания оказаться в этом помещении без окон, в котором на полках, доходивших до потолка и защищенных от обесцвечивающего солнечного света каменными стенами метровой толщины, громоздилось несметное количество книг, частично переживших века, масса пожелтевших свитков и рукописных текстов. Это было царство знания и тишины, в котором бледные ученые монахи при слабом свете настольных ламп для чтения склонялись над многочисленными мудрыми сочинениями. Но для Давида-ребенка это было царство тьмы и ужаса, где скрежещущие зубами, окутанные тенями монстры поглощали маленьких детей. Даже пауки и моль избегали это мрачное помещение — главную составную часть многих кошмарных снов, которые Квентин пытался побороть пестрыми леденцами, а Таддеус — детскими песенками, под которые можно было тайком в туалете хлопать в ладоши. Полдюжины монахов находились у полок, другие — их было не меньше — сидели сгорбившись за маленькими столиками, когда он в первый раз в жизни вошел в библиотеку и инстинктивно пожелал получить раскрашенный красными и белыми колечками леденец из своего детства. Его взгляд нигде не мог обнаружить Квентина, но когда он решился спросить о нем аббата, что явно было бы напрасным трудом, он услышал тихую музыку. Во всяком случае, Давид посчитал музыкой шум, который раздавался из серебристого плейера, прикрепленного к рясе одного из монахов, чтобы можно было, не вставая, его включить. Хотя мелодия звучала так, словно сквозь сточную трубу слушаешь звуки, раздающиеся в кабинете зубного врача, Давид с некоторым напряжением идентифицировал «Царицу ночи»[30]. Монаху, который, повернувшись к ним спиной, рылся в книгах на самой большой полке, это явно не мешало, так как он покачивал ногой в такт музыке.

— Где же Квентин? — испуганно прошептала Стелла.

Головы монахов молниеносно повернулись к ним или поднялись вверх. Ядовитые взгляды пронизывали их со всех сторон.

Почти со всех сторон. Монах с плейером на слова Стеллы никак не среагировал. Давид сделал два-три неуверенных шага по направлению к нему.

— Я не знаю… — ответил монах, намеренно игнорируя возмущенные «т-с-с!» и «ч-ш-ш!», градом посыпавшиеся на него.

Взгляд Давида во второй раз упал на раскачивающуюся ногу, и в этот момент он узнал сандалию приемного отца.

— Квентин!

Два-три прыжка — и он был рядом с ним, в то время как некоторые языки своим слегка истерическим щелканьем грозили завязаться узлом. Монах с плейером резко обернулся и наморщил лоб. Костлявый указательный палец его правой руки нажал клавишу на музыкальном приборе, после чего отвратительно звучащий голос царицы ночи издал последний сдавленный писк и умолк.

С Старик недоуменно наморщил лоб. Когда он узнал Давида, его глаза недоверчиво расширились, как будто он оказался перед Святым Духом.

— Квентин! — повторил Давид и вплотную подошел к своему приемному отцу.

Монах тоже не мог подавить радостного изумления и громко воскликнул: «Давид!», что побудило одного из его собратьев, с оскорбленным видом топая башмаками, выйти из библиотеки. Сияющий Квентин заключил Давида в объятия — это было в первый раз после нагоняя, полученного Давидом в детстве, когда он обрызгал водостойким лаком статую Святой Девы. Несколько мгновений Квентин крепко прижимал голову юноши к себе, после чего, отодвинув его на расстояние примерно в половину руки, стал внимательно оглядывать с головы до ног, будто желая окончательно убедиться, что это действительно Давид — целый и невредимый.

— Я боялся, что никогда тебя больше не увижу, — жалобно сказал монах. В его добрых глазах блестели слезы.

Единственная причина, почему не плакал сам Давид, была та, что в прошлую ночь он без остатка исчерпал свои слезные запасы.

Возмущенные шумом и беспокойством, растерявшиеся от обилия эмоций, остальные собратья захлопнули книги, отложили рукописи и чуть ли не бегом покинули зал.

Стелла, которая все это время оставалась у входа, улыбалась им извиняющейся улыбкой, но это делало ситуацию для членов ордена молчальников еще затруднительнее, так как ее улыбка выдавала в ней женщину.

Давид показал на провода и наушники, которые болтались на рясе:

— Что говорят по этому поводу остальные?

— Что они могут говорить? Это же монастырь молчальников, — улыбаясь, ответил Квентин. Затем его взгляд упал на Стеллу, и по его лицу скользнуло выражение испуга. — Стелла? — спросил он. В его вопросе не прозвучало особой радости.

Но Давид понял, что некоторое беспокойство, с которым Квентин встречал его подругу, вовсе не было неприязнью или тайной ревностью, просто, будучи в курсе семейной истории Давида, монах не мог за них не тревожиться. Давиду стало стыдно за ложные обвинения и злые мысли, которые он в прошлом втайне обращал к Квентину, но ведь, в конце концов, он ничего толком не знал. Он никогда бы не думал плохо о Квентине, если бы тот своевременно, или, по крайней мере, частично, рассказал ему правду.

— Добрый день, отец Квентин, — сердечно приветствовала его Стелла.

— Это долгая история, — отмахнулся Давид, когда монах вопросительно и с некоторым упреком посмотрел на него.

— Что привело тебя сюда? — Старик сжал плечи юноши. По нему было видно, что он сдерживает себя, чтобы не разволноваться.

В эту секунду Квентин заметил кончик эфеса меча тамплиера, замотанного в тряпку, так что Давиду не пришлось долго думать, как все объяснить. Монах быстро понял то, что это должно означать.

— Боже милостивый… — прошептал он.

— Тамплиеры больше не существуют, — выдавил из себя Давид. — Я последний.

Действительно ли он был им? Иногда он говорил быстрее, чем думал. Квентин медленно кивнул: