Вольфганг Хольбайн - Кровь тамплиеров

Тем временем выглянули первые солнечные лучи, пробившись сквозь клубы тумана над озером, в котором утонул дядя Давида. Юноша не чувствовал себя усталым — напротив, он был бодр и чрезвычайно возбужден, несмотря на то что ночью не сомкнул глаз. Поскольку Давид как раз только что перестал размышлять, не ответственен ли, в конце концов, за этот могучий удар сам Господь Бог, и тогда вовсе не его сила, но сила Господня срезала крышу с «Порша», его совесть использовала эту возможность, чтобы задать вопрос: можно ли сказать, что он убил собственного дядю? И в результате он запретил своей совести так думать и предложил другое решение: вполне возможно, что Арес жив и что он пережил вынужденное купание. После этого его подсознание использовало момент, чтобы вспомнить о плащанице в Стеллином рюкзаке, и о мече магистра тамплиеров, и о неизвестном местонахождении копья Лонгинуса. А также о возможности проникнуть к Граалю без последней реликвии, чтобы положить конец безумию.

Не раз в течение ночи Давид садился на шаткую табуретку перед не менее обветшалым столом и задумчиво вертел в руках меч магистра тамплиеров. Меч перенес нападение на «Порш» не совсем без ущерба, как с сожалением заметил Давид: рукоятка немного шаталась. Это не было непоправимым изъяном, но тем не менее вызвало досаду, так как это оружие было все, что осталось у Давида от отца. Он даже не знал, где Лукреция похоронила магистра тамплиеров и есть ли такое место, где бы он мог уединиться и спокойно о нем тосковать… Если разум отца был светлым и бодрым, то душа его устала. У Роберта уже не было более сил страдать.

Давид взял жестяную кружку с дымящейся бурдой, которую он сварил, использовав извлеченный из покрытой паутиной жестяной коробки кофе и прокрутив его в древней кофейной мельнице, когда его внимание привлек скрип. Давид встревоженно вскочил и повернул голову, но это была всего лишь Стелла, которая поднялась со своего скромного ночного ложа и тихонько подошла к нему. Он расслабился и снова сел:

— Хочешь кофе?

Стелла улыбнулась ему заспанной, но от этого не менее очаровательной улыбкой. Ее волосы растрепались, комбинезон — вечером она сняла рясу так же, как и Давид, — совершенно измялся, оттого что она всю ночь беспокойно вертелась на неудобных нарах. Но Давид в который уже раз убедился, что все равно, во что одета Стелла, — в бальное ли платье или в мешок из-под картошки, — Стелла всегда выглядела сногсшибательно.

Он ответил на ее улыбку и кивнул в сторону древнего очага, вокруг которого на стене висели верши и рыбацкие сети. На железной перекладине вовсю кипел старый чайник с большой вмятиной. Стелла сняла с полки вторую жестяную кружку, насыпала в нее молотого кофе и залила его кипятком, в то время как пальцы Давида вновь и вновь ощупывали поврежденную рукоятку меча.

— Сломался? — спросила она тихим шепотом, чтобы не разбудить Квентина.

— Нет. — Давид провел пальцами по широкой стороне клинка. — Он не сломался, только рукоять немного расшаталась. Или нет?

В этот момент он заметил совершенно случайно то, чего до сих пор не замечал. Если он двигал эфес, двигался также и врезанный в рукоятку восьмиугольный крест — всего на несколько миллиметров, но теперь, когда он внимательно за этим следил, этого нельзя было не заметить. Значит, крест не был единым целым с рукояткой. Давид попытался покрутить крест, но у него не получилось. Тогда он нажал на крест большим пальцем, и тот ушел вниз примерно на полсантиметра, но больше ничего не произошло. Тем не менее здесь явно должен быть какой-то механизм — в этом Давид был убежден. Кончик эфеса и рукоятка, несомненно, находятся в хитрой связи друг с другом.

Сбитый с толку, Давид показал Стелле эфес и то, как он связан с крестом тамплиеров.

— Потяни-ка! — попросил он, наморщив лоб, и нажал на крест двумя большими пальцами, в то время как Стелла молчаливо выполнила его просьбу.

Раздался тихий щелчок, и в следующую секунду Давид держал в руке полую рукоятку, в то время как между пальцами Стеллы при свете свечи блеснуло что-то треугольное и серебристое, выскользнувшее из дупла. Копье?

Давид разыскивал оружие примерно двухметровой длины, поэтому он недоверчиво смотрел на небольшую продырявленную металлическую штуковину, которую Стелла держала перед собой, взирая на нее так же удивленно, как и Давид. У него, однако, не было ни малейшего сомнения в том, что находка, обнаруженная ими благодаря стечению несчастливых случайностей, и есть недостающая реликвия, которую они искали. Нечто особенное, повелевающее и внушающее почтение исходило от холодной стали. В заброшенной, одинокой рыбацкой хижине они нашли его — то самое копье, которое положило конец страданиям Христа. Оказывается, Давид все время носил его при себе.

— Господь мой…

Стелла и Давид оглянулись, услышав приглушенный шепот Квентина. Поглощенные и очарованные последней реликвией, они не заметили, что священник перестал храпеть; не заметили даже, что он встал со своего ложа и зашел за спину Давида.

Давид схватил дрожащими руками острие копья и молча передал его Квентину, взявшему его с осторожностью музейного смотрителя, который хочет сдуть единственную пылинку с «Моны Лизы».[36]

— Копье Лонгинуса, — почтительно прошептал Квентин, растерянно покачав головой, и перекрестился. — Святое копье. Оно пролило кровь Спасителя. В нем сокрыта магия.

Стелла первой освободилась от сковавшего ее почтения и дрожи. Она встала и вынула плащаницу из рюкзака, чтобы со свойственным всем женщинам мира природным талантом мгновенно разгладить ее и постелить на маленький стол. Задумчиво прижав к нижней губе указательный палец и прищурившись, она рассматривала место вблизи отпечатков ног Мессии, в то время как Давид и Квентин все еще безмолвно созерцали треугольное острие копья.

Когда монах очарованно поднес металлический клинок ближе к свету разгорающегося дня, который все сильнее проникал через открытую дверь хижины, Давид понял свою ошибку: копье вовсе не было дырявым, как ему показалось вначале. Святость реликвии не давала ржавчине ни единого шанса обезобразить ее пометами времени. Копье сияло чистейшим серебром, словно его отлили вчера. Отверстия, которые он заметил, были безупречно круглыми, специально вырезанными; всего их было десять.

— Я бы скорее сказала, что в нем сокрыта не магия, а логика, — возразила старику Стелла, в то время как ее взгляд переходил от копья к плащанице и обратно.

Она взяла у Квентина копье и прицельно положила его на то таинственное место на плащанице, которое в монастыре так долго и безуспешно разглядывала.

— Десять отверстий, — сказала она задумчиво, — и десять знаков. Спорю, что это имеет какой-то смысл.

Как прикованный, взгляд Давида следовал за ее изящными пальчиками, которые осторожно двигали копье в тех прямоугольниках, где и так-то едва различимые, а в недостаточно освещенной хижине едва заметные были сосредоточены различные знаки: кресты, штрихи и точки. Еще раньше они втроем так долго смотрели на эти непонятные символы, которые произвели на них неизгладимое впечатление, что те чуть ли не отпечатались в их мозгу.

Квентин подошел к девушке, положил свою руку на ее и начал медленно двигать ею вдоль контуров тела — сначала вверх, а потом вправо, — пока не достиг темного пятна — места, в которое Лонгинус воткнул копье приблизительно две тысячи лет назад. Монах подвинул копье на то самое место, на котором некто написал слова PEZU, OPSKIA, IHSOY, NAZARENUS и некоторые другие, которые Давиду ничего не говорили, сосредоточился и крепко сжал губы. В круглых отверстиях появлялись и исчезали отдельные буквы, но постоянно одно или несколько из них оставались пустыми. Они нашли только одну позицию, при которой в каждой из дырочек появились буквы. Глаза Квентина расширились от изумления.

— Более милостивый, да! Тут должен быть смысл! — вырвалось у старика.

Давид еще ниже наклонился над столом, чтобы разглядеть маленькие буковки, но в отличие от Стеллы отказался опираться рукой на святую ткань.

— «Saxsum Petri», — прочел Квентин слегка дрожащим голосом. Его морщинистый лоб покраснел от волнения.

— А что это значит? — спросила Стелла, в то время как Давид с превосходством понимания смотрел на реликвию.

— «Скала Петра», — коротко перевел Давид.

— Ватикан.

Голос Квентина звучал немного обиженно, потому что Давид поторопился и одной лаконичной фразой лишил его удовольствия дать длинное, с цитатами из Священного Писания, объяснение, однако дулся он недолго и ограничился немногими, связанными со «Скалой, или Камнем, Петра» историческими фактами. Давид совсем его не слушал, так как ему все это было более или менее известно. Он был хорошим учеником, и даже в свободное время Квентин не щадил его и не освобождал от занятий по истории христианства.