Дэвид Моррелл - Лазутчики

— Что с нами случилось? — чуть слышно пробормотал он в ответ и с великим трудом заставил себя выдавить два слова: — Отель «Парагон».

Каждый писатель отлично знает, что чаще всего ему приходится отвечать на вопрос: где вы берете идеи для ваших произведений? Лазутчики... Хотя до недавнего времени я не был знаком с этим словом в его данном значении, основная концепция этих людей, как выяснилось, держала меня в плену на протяжении большей части моей жизни.

Когда мне было всего девять лет, я жил со своими родителями в тесной квартирке над рестораном, пользовавшимся великой популярностью у посетителей всех многочисленных баров в округе. (Дело происходило в городишке под названием Китченер, расположенном в южной части канадской провинции Онтарио.) Мне чуть не каждую ночь приходилось слышать шум пьяных драк, случавшихся в том самом переулке, куда выходило окно моей спальни. И в самой квартире тоже было много шума. Хотя моя мать и отчим никогда не дрались между собой, их споры, переходившие в скандалы, вселяли в меня такой страх, что очень часто я укладывал под одеяло подушки, чтобы казалось, будто я смирно сплю в постели, а сам в это время дрожал с открытыми глазами под кроватью.

Я часто сбегал из этой квартиры и бродил по улицам, где раскрыл для себя тайны каждого переулка и каждой автостоянки в радиусе десяти кварталов. Одновременно узнал и тайны заброшенных зданий. Сейчас, ретроспективно, я немало удивляюсь тому, что ни в одном из своих походов я не вляпался в какую-нибудь смертельно опасную неприятность. Но я был уличным ребенком, владевшим тем, что позднее назовут искусством выживания, и двумя наихудшими вещами, которые случились со мной, были столкновение с кошкой, разодравшей мне запястье, да торчащий ржавый гвоздь, который вонзился мне в ступню сквозь подошву. Оба случая закончились заражением крови.

Эти заброшенные здания — коттедж, фабрика и многоквартирный дом — совершенно очаровывали меня. Разбитые окна, заплесневелые обои, облупившаяся краска, гнилостный запах прошлого вновь и вновь заманивали меня к себе. Самым интересным из всех был многоквартирный дом, потому что он хотя и был покинут, но не опустел. Арендаторы побросали, съезжая, столы, стулья, тарелки, кастрюли, лампы и диваны. По большей части, все это находилось в столь жалком состоянии, что было ясно, почему это имущество не переехало вместе со своими хозяевами. Тем не менее, вкупе с валявшимися журналами и газетами, эти столы, стулья и тарелки — призрачные остатки той жизни, которая когда-то кипела в здании, — создавали иллюзию, что люди все еще пребывали здесь.

Я больше чувствовал это, нежели понимал умом. Осторожно взбираясь по скрипучим лестницам, обходя кучи свалившейся с потолка штукатурки и дыры в полу, разглядывая разоренные комнаты, я то и дело разевал рот от удивления, делая все новые и новые открытия. На буфетах гнездились голуби. В диванах обитали мыши. На стенах росли грибы. На растрескавшихся от дождевой воды подоконниках зеленела трава. Многие из пожелтевших газет и журналов датировались временами еще до моего рождения.

Но самым большим открытием из всех стал для меня альбом с граммофонными пластинками, который я нашел на полу, застланном продранным линолеумом, рядом с трехногим столом, валявшимся на боку. Что это называется альбомом, я узнал только со временем. Дело в том, что до начала 1950-х годов грампластинки делались из хрупкой пластмассы, были толстыми и тяжелыми, имели лишь по одной песне на каждой стороне и хранились в прикрепленных к общему корешку бумажных пакетах. Такие упаковки точь-в-точь походили на альбомы для фотографий. К тому времени, когда я сделал эту находку, диски этого вида (воспроизводившиеся на скорости 78 оборотов в минуту) уже сменились тонкими долгоиграющими виниловыми пластинками, которые были намного прочнее, содержали по целых восемь песен на каждой стороне и прокручивались со скоростью 33 оборота в минуту.

До этого случая я никогда не видел альбома грампластинок. Открыв обложку, я почувствовал благоговение, на силу которого почти не повлиял вид трещины на сломанной пластинке. Два диска оказались поврежденными. Но большая часть (как сейчас помню — четыре) были совершенно целыми. Прижимая это сокровище к груди, я поспешил домой. У нас стоял не обычный радиоприемник, а радиола — приемник со встроенным проигрывателем грампластинок. Я переключил скорость вращения на 78 оборотов в минуту (тогда ею обладали все проигрыватели) и положил на диск одну из пластинок.

Эту песню я проигрывал много раз. Даже сегодня я явственно слышу ее потрескивающий и хрипловатый звук. Я точно помню ее название: «Свадебные колокола разрушили нашу старую шайку». Порывшись в Интернете, я выяснил, что песня была написана в 1929 году Ирвингом Каэлом, Вилли Раскином и Сэмми Фэйном. Мелодичная и ритмичная, она стала одним из хитов на несколько дней, которые то и дело возникали в те годы. Но в то время я ничего не знал об этом. И совершенно не понимал чувств, которые выражал текст, рассказывавший об одиночестве молодого человека, друзья которого переженились один за другим. Больше всего меня очаровывал скрипучий звук. Он исходил прямиком из прошлого и служил туннелем во времени, по которому мое воображение могло путешествовать назад, в давно прошедшие года. Я представлял себе вокальную группу в странной одежде, окруженную незнакомыми вещами, исполняющую старомодную музыку среди декораций, которые всегда были черно-белыми и получались не в фокусе. Как ни прискорбно, я не могу вспомнить названия группы. Так что обессмертить ее мне не удастся.

С тех пор я не мог сопротивляться искушению исследовать многие другие заброшенные здания, не говоря уже о туннелях и водостоках, хотя мне уже ни разу не удалось найти что-нибудь столь же незабываемое, как тот альбом пластинок. Я долго считал, что привязанностью к разрушающимся заброшенным постройкам обязан своему довольно безрадостному детству, что я одинок в своей одержимости поисков связей с прошлым. Но теперь мне ясно, что таких, как я, очень много.

Они называют себя городскими исследователями, городскими авантюристами и городскими спелеологами. На жаргоне их называют лазутчиками, пронырами, сталкерами и еще по-всякому. Если вы напечатаете в поисковой строке Yahoo слова «urban explorer», то с изумлением обнаружите, что вам предлагается 170 000 Интернет-контактов. Повторите то же самое в Google, и вы изумитесь еще больше — там контактов окажется 225 000[15]. Разумно будет предположить, что каждый из этих сайтов создан не одиноким исследователем. В конце концов, никто не станет создавать сайт, если он или она не ощущает своей сопричастности к кругу единомышленников. За этими 395 000 контактов стоят группы, и логично предположить, что на каждую группу, гласно заявляющую о себе, найдется несколько других, которые предпочитают скрытное существование.

У желающих сохранить анонимность имеются для этого серьезные основания. Прежде всего — имейте это в виду, — деятельность городских исследователей незаконна. Ведь в ее основе — проникновение без разрешения в частные владения. Кроме того, это чрезвычайно опасное, порой смертельно опасное занятие. Чтобы отпугнуть любителей лазить по старым постройкам, власти угрожают им большими денежными штрафами и даже тюремным заключением. Вследствие такой политики на многих веб-сайтах особо оговаривается, что исследователи должны получать разрешение от владельцев собственности, всегда соблюдать множество мер предосторожности и никогда не совершать никаких противозаконных действий. На первый взгляд кажется, что те, кто делает такие предупреждения, преисполнены чувства социальной ответственности, но лично я предполагаю, что значительную часть притягательности этим исследованиям придают острое ощущение опасности и занятия запрещенным делом.

Очень показательно, что в их сленге для обозначения входа в заброшенное здание используется термин «проникновение»[16], позаимствованный из словаря военных, у которых этим словом обозначается скрытный проход или попадание любым другим способом на территорию, контролируемую противником. Как указано в тексте, опубликованном на сайте www.infiltration.org, цель исследователей — попасть туда, «где вас, как считается, быть не должно». Лазутчики по большей части — это люди умственного труда в возрасте от восемнадцати до тридцати лет, хорошо образованные, профессионально занимающиеся или увлекающиеся историей и архитектурой, зачастую работающие в областях, связанных с компьютерными технологиями. Соратники по интересам имеются у них в Японии, Сингапуре, Германии, Польше, Греции, Италии, Франции, Испании, Голландии, Англии, Канаде, Соединенных Штатах и многих других странах. Австралийские группы зачарованы тайнами водосточных лабиринтов под Сиднеем и Мельбурном. Европейские группы изучают в основном военные сооружения, сохранившиеся после мировых войн. Исследователи США проникают в классические универмаги и отели, оказавшиеся заброшенными после того, как социальные пертурбации привели к массовому исходу жителей из таких городов, как Буффало и Детройт. В России лазутчики интересуются прежде всего секретной в недавнем прошлом многоуровневой подземной системой, созданной во времена «холодной войны» и предназначенной для эвакуации руководителей страны в случае ядерного удара. Неиспользуемые больницы, санатории, театры и стадионы — в каждой стране имеется широчайшее поле для городских исследований.