Питер Спигельман - Рыжая кошка

Адрес был бруклинский, и я его записал.

— Она по-прежнему играет в театре? — спросил я.

Николь раздраженно вздохнула.

— Играет, пишет, снимает видео… Холли за что только не бралась, но все как любитель, никакого профессионализма. Она ни в одной сфере не удержалась. Понятия не имею, чем она сейчас занимается.

— Она может прокормить себя этим… любительством?

Раздражение перешло в подозрительность, и Николь Кейд покосилась на меня.

— Спросите Холли, если, конечно, найдете… хотя какое отношение это имеет к вашей аварии, совершенно непонятно. А теперь всего хорошего, мистер Марч. — Внешняя и внутренняя двери захлопнулись одна за другой, оставив меня на улице.

Я вернулся к машине. Зашел за угол и обнаружил, что все три двери гаража открыты. В одном отсеке оказался безупречно чистый седан «вольво», в другом — грязный многоместный «фольксваген», а в третьем — Герберт Диринг. Он стоял возле зеленой металлической тележки для инструментов и неумело возился с гаечным ключом. Поднял глаза — и уронил ключ на цементный пол. Поморщился от звона.

— Накопились всякие домашние мелочи? — спросил я.

Он нервно мотнул головой, губы исказила унылая улыбка.

— Теперь на это масса времени… чудеса привлечения внешних исполнителей. — Я кивнул, изображая сочувствие. Диринг выдвинул ящик тележки и начал что-то искать. — Вы закончили с Никки? — спросил он.

— Скорее, это она закончила со мной.

Диринг снова улыбнулся:

— Не думал, что разговор так затянется, раз уж вы сказали, что пришли потолковать о Холли.

— По-видимому, они не слишком ладят.

Диринг покачал головой.

— Они знать друг дружку не хотят, — сказал он и посмотрел на меня. — У Холли все в порядке?

— Насколько мне известно, — ответил я и в очередной раз выложил байку про аварию. Мне она начинала нравиться, да и Диринг, похоже, не жаловался. — Ваша жена дала мне адрес, — закончил я, — но она не знает, действителен ли он еще.

Диринг неопределенно кивнул и выдвинул другой ящик.

— Холли часто переезжает, и, как я говорил, они с Никки не поддерживают отношений. Знаете, как бывает: если одна говорит «белое», другая просто обязана сказать «черное». У сестер обычное дело.

И не только у сестер, подумал я, и кивнул Дирингу.

— Холли все еще работает в театре?

Диринг задумался, пожал плечами:

— Не знаю. Вроде она за это денег не получала.

— Как же она тогда платит за жилье? Работает официанткой?

— Такой проблемы у нее никогда не было, — покачал головой Диринг. — Мамаша оставила ей кое-какие деньги. — Он огляделся и понизил голос. — Вы поедете в Бруклин? — Я кивнул. — Что ж… передайте ей привет, если увидите.

— Передам, — пообещал я и начал искать в кармане ключи от машины. Нашел… и тут придумал еще один вопрос Гербу Дирингу. — Кто такой Фредерик Кейд?

Герб чуть снова не уронил гаечный ключ.

— Фред — папаша Никки, мой тесть. А что такое?

— Это был его дом?

Диринг поморщился.

— Девочки выросли здесь. Мы… Никки… купила у него дом несколько лет назад.

— А он куда делся?

— Переехал севернее, в Брукфилд. В дом престарелых. А что?

— Как по-вашему, могла бы Холли общаться с ним? Просто на случай, если этот адрес устарел.

Он побледнел.

— Господи, нет. Фред — единственный, с кем Холли ладит еще хуже, чем с Никки. С кем, с кем, а с ним она ну никак не может общаться. Но даже если бы и захотела, он бы об этом не узнал — в его-то нынешнем состоянии. — Герб Диринг постучал пальцем по виску. — Болезнь Альцгеймера, — добавил он.

Я кивнул и начал было благодарить его, но вдруг на двери, ведущей из гаража в дом, повернулась ручка. В проеме возникла настороженная Николь Кейд, а голос ее был холоднее зимнего воздуха.

— Мне казалось, мы закончили, мистер Марч… точнее, я в этом уверена. Почему вы до сих пор здесь?

— Хотел посоветоваться, как вернуться в город, — ответил я, — и где лучше перекусить.

— Здесь не автоклуб, а Герберту есть чем заняться.

Я улыбнулся про себя и покачал головой. Гаражные ворота опустились раньше, чем я дошел до машины.

Домой я добрался около трех. Почти на всей Шестнадцатой улице было темно, снежная каша под ногами начала подмерзать. В холле моего дома было безлюдно, в коридорах тихо. Мою квартиру заливал зимний свет — мебель словно прикрыли большой серой простыней. Дома никого. Я положил куртку на кухонный стол, налил себе воды. И тут наверху заиграла музыка. Я вздрогнул.

Год назад этажом выше поселился некий юрист — договор субаренды на два года. Обычно там было довольно тихо, да и музыка у него безобидная, но я подскакивал всякий раз, как слышал ее. И всякий раз думал о Джейн Лу.

В прошлом ноябре исполнилось два года, как она купила квартиру этажом выше, а вскоре после этого мы стали любовниками. Но не прошло и шести месяцев, как Джейн уехала. Сначала в длительный отпуск в Италию, потом на очередную работу (наемным исполнительным директором), на этот раз в Сиэтле. Она звала меня с собой — по крайней мере в отпуск, — и если бы я поехал, она, как знать, по-прежнему жила бы наверху. Но я не поехал, а она не осталась, и, пожалуй, в любом случае ничего бы не изменилось. Может быть, все было обречено с самого начала.

Конечно, к моменту нашей встречи от меня почти ничего не осталось. К тому времени прошло три года с тех пор, как моя жена Энн была убита… аккуратнейшим образом застрелена и оставлена умирать в нескольких ярдах от нашего порога — последняя из множества жертв человека, который так и не дожил до конца того дня. Это было самое крупное мое дело как следователя при шерифе округа Бэрр — и последнее. И я испортил все от начала и до конца. Мои глупость и самомнение позволили Моргану Фернессу столько времени оставаться на свободе, позволили ему развернуть следствие на меня и при моей же помощи превратить все в тщательно обставленное самоубийство.

Еще несколько месяцев после смерти Энн я был во власти хаоса: гнев, чувство вины и всепоглощающее горе, алкоголь и наркотики. Когда буря улеглась, я ушел из полиции и сумел сжечь дотла почти все свое прошлое. Из оставшихся головешек я собрал что-то новое, что-то простое и мелкое, состоящее из работы, пробежек и одиночества. Скромное ремесло, но на большее меня не хватало.

Прошло девятнадцать месяцев с тех пор, как я в последний раз видел Джейн и выслушал ее последнее сообщение на автоответчике.

«Джон, я так больше не могу. Думала, что могу, но ошибалась. Я пыталась не впускать тебя в сердце… говорить себе, что ты — эдакий Ник Чарльз, что работа твоя умная и шикарная и как-то существует отдельно от тебя. Но все это чушь, и я не могу притворяться.

Погони — это совсем не забавно. Побои, пистолеты и операционные — это совсем не остроумно. Стрельба — это совсем не смешно. Не знаю, почему ты хочешь, чтобы все это было в твоей жизни, Джон, но знаю, что я такого не хочу.

Пожалуй, было бы легче, если бы я знала, чего ты ищешь во всем этом… в нас. А может быть, и нет никакой тайны. Может быть, ты вообще ничего не ищешь. Может быть, твоя жизнь уже именно такая, какая тебе нужна».

Наши отношения были обречены с самого начала.

Я проглотил таблетку аспирина и запил водой. Потом достал сделанные в Уилтоне заметки, устроился за столом и начал читать. И уже задремал над ними, но тут загудел домофон, и я снова подскочил. Подошел к двери и посмотрел на зернистое изображение, возникшее на крохотном видеоэкране. На этот раз меня побеспокоила не память, а более неожиданная гостья: моя невестка Стефани. Жена Дэвида.

Сходя с обочины на Третьей Восточной улице и намереваясь пересечь Би-авеню, я споткнулся о почерневшую льдину, подвернул ногу и едва не упал. Но удержался.

— Черт, — прошипел я, и мальчишки-школьники, шедшие мне навстречу, засмеялись. Еще и четырех миль не пробежал, а уже пыхчу, как гончая. Поделом мне! Нечего было валяться так долго. Мокрая снежинка залетела в глаз. Я смахнул ее и запыхтел дальше, держа курс на юго-запад.

Из-за снега утром гораздо труднее выбраться из глубин сна и вытащить себя, несчастного, на дорогу, но дело, конечно, не только в погоде. Ночь была заполнена снами, которых я не мог вспомнить, но которые оставили ноющее ощущение чего-то то ли незаконченного, то ли потерянного, то ли брошенного. Плюс вчерашний кошмар (его забыть так и не удалось) — визит Стефани.

С минуту она стояла в дверях чуть ли не по стойке «смирно»: ноги вместе, руки прижаты к бокам и запрятаны в карманы темно-синего пальто. Жесткие волосы короче, чем я помнил, и небрежно собраны под черепаховой заколкой. Бледное лицо — измученное и застывшее. Огромные глаза быстро оглядели меня и всю квартиру. Маленький рот дернулся.

— Почему ты не входишь? — наконец произнес я.