Йозеф Гелинек - 10-я симфония

Женщина положила трубку, встала, чтобы взять сумку со столика у камина, и, наступив на полотенце, в которое была завернута, осталась совершенно голой. Она бросила тревожный взгляд на окно, но, убедившись, что занавески плотно задернуты, успокоилась и не стала поднимать полотенце с пола. Порывшись в сумке, она вытащила оттуда два предмета: мобильный телефон последнего поколения и странное деревянное колесико, составленное из двух концентрических окружностей с нанесенными на них буквами и цифрами. Повозившись несколько секунд с колесиками, которые могли крутиться в двух направлениях, она отправила сообщение на один из номеров, занесенных в память телефона:

Помнишь ключ? XZF D YZGCNZYSZ

Хесус Мараньон не любил, когда его фантастический дом называли роскошным, ибо роскошь — это избыток украшений, чрезмерная пышность и комфорт, а его жилище никогда не казалось перегруженным, как это часто бывает с домами нуворишей. Разумеется, если не считать излишеством пару скульптур Бранкузи в саду. Роскошь предполагает изобилие ненужных вещей, а с этой точки зрения шале Хесуса Мараньона в элитном поселке Ла-Крус-дель-Монте нельзя было назвать роскошным, потому что все в нем служило только для того, чтобы его хозяин пребывал в мире с самим собой. Например, беспроводные камеры видеонаблюдения, стоявшие по периметру участка площадью десять тысяч квадратных метров, были не только последним криком японской технологии безопасности, но и служили эстетической цели: сферические каркасы агатового цвета, спроектированные Исси Мияки, передавали сигнал на камеры «Банг & Олуфсен». Усадьба Мараньона, названная Ифигенией (по «Ифигении в Тавриде» Глюка, любимой опере супруги Мараньона), была более известна под именем «маленький Прадо»: в ней хранилось множество бесценных картин, включая двух Сурбаранов и одного Веласкеса, и можно было без преувеличения назвать этот дом музеем Прадо в миниатюре.

Даниэлю, прибывшему к «маленькому Прадо», даже не пришлось показывать приглашение. Сам Мараньон, встречавший гостей у входа в сад, жестом пригласил его войти. Даниэлю показалось, что охранник, которому пришлось его впустить, был разочарован тем, что обошлось без обыска.

— Ты один из мальчиков Дурана, верно? — спросил Мараньон, протягивая руку для приветствия, в другой руке он держал бокал шампанского «Кло дю Мениль» урожая девяносто пятого года.

Это был крупный мужчина лет шестидесяти, широкоплечий, с коротким горбатым носом, напомнившим Даниэлю лезвие томагавка. Его лицо покрывал безупречный загар, и, несмотря на то что было еще светло, глаза его время от времени вспыхивали зеленовато-золотистым светом, как у филина.

— Я работаю в его отделении, — ответил Даниэль, отметив проницательность хозяина.

— А как тебя зовут?

— Паниагуа. Даниэль Паниагуа.

— Добро пожаловать в мою скромную обитель, Даниэль. Я понял, кто ты, потому что ты здесь единственный, кого я не знаю. Я понимал, что Дуран зашлет ко мне шпиона — не обижайся, это шутка, — и сказал себе: это будет кто-то незнакомый. Помни, друзья Хакобо — мои друзья. Наверно, он наговорил тебе про меня с три короба, что я его преследую и все такое. Не верь ни одному его слову, ему нравится выдавать себя за жертву, ты же знаешь этих политиканов. Он не пришел сюда просто потому, что не хотел. Немного шампанского?

— Спасибо, с удовольствием.

С проворством иллюзиониста Мараньон едва заметным движением головы заставил возникнуть ниоткуда, подобно голубю из рукава, официанта с подносом, уставленным бокалами.

— В двух бокалах слева шампанское, которое я пью. Хотя оно самое дорогое в мире и, несомненно, имеет отменный вкус, я не рекомендовал бы начинать с него. Попробуй другое, «Болинже» девяносто седьмого года, возможно, оно тебя заинтересует, его делают из винограда пино нуар и тоже не задаром.

Даниэль взял бокал, выбранный радушным хозяином, и предложил музыкальный тост:

— За Бетховена!

Тогда Мараньон сделал нечто, позабавившее Даниэля, хотя и совершенно сбившее его с толку: он процитировал странные стихи:

трижды чокнулся с Даниэлем и лишь тогда сделал первый глоток.

Затем он целых десять минут пытался объяснить, что на самом деле произошло с его дочерью и ван Аспереном, которого он, чтобы подчеркнуть свою близость с артистом, называл просто Бобом.

Тем временем Даниэль, не желая показать, что рассказ Мараньона ему не интересен, бросал мимолетные взгляды на смуглую женщину с роскошной шевелюрой и огромными кольцами в ушах, которые она могла бы крутить как хулахуп. Она была в очень открытом черном платье с тонкими бретельками и асимметричным подолом, открывавшим одно колено. Даниэль подумал, что она похожа на итальянку и что ее могли бы звать, к примеру, Сильваной. Она ни разу не взглянула в его сторону.

— … и вот, когда приехал Боб, Хакобо, зная, что Клаудиа, моя дочь, обожает барочный репертуар, предложил мне, чтобы в самом конце, когда Боб будет исполнять что-нибудь на бис, она спела пару арий. Дуран всегда любил производить впечатление, он хотел мне показать, что хотя у него нет ни гроша, артисты всего мира едят у него с руки. И разумеется, репертуар выбрал он: Клаудии предстояло спеть под аккомпанемент Боба арию «Schafe können sicher weiden» из кантаты номер двести восемь.

— Да, из «Охотничьей кантаты», — подтвердил Даниэль.

— Верно. И вторую, «Komm, komm, mein Herze steht dir offen», кажется, номер сто пятьдесят девять.

— Номер семьдесят четыре, — поправил Паниагуа, не переставая восхищаться безупречным немецким своего собеседника.

— Но в последнюю минуту Боб начал жаловаться, что они с Клаудией совсем не репетировали и лучше отложить выступление на следующий раз, и Хакобо ужасно разозлился. Но не на Боба — ведь это он в конечном счете сдрейфил, — а на меня, хотя я был совершенно ни при чем. Он обвинил меня в том, что я препятствую репетициям Клаудии, хотя я только сказал, что одну из двух репетиций придется перенести, потому что Клаудиа должна быть в Барселоне на свадьбе моей племянницы Патрисии. Вероятно, Дуран почувствовал свое бессилие, потому что не сумел урегулировать простой вопрос — согласовать наш график, — и, чтобы не выглядеть смешным, вбил себе в голову, что это я потребовал устроить выступление моей дочери. Хорошо, а как насчет тебя? — спросил Мараньон, заканчивая рассказ.

— Мое дело сторона, — ответил Даниэль, полагая, что они по-прежнему говорят о ван Асперене. — К тому же у меня тогда был гепатит.

Услышав ответ Даниэля, Мараньон насмешливо улыбнулся. Он схватил с подноса еще один бокал «Кло дю Мениль», который чуть не оказался в руках толстяка в подтяжках.

— Я не прошу тебя вставать на чью-то сторону, парень. Я просто спрашиваю, чем ты занимаешься.

— A-а. Я преподаю историю музыки. И пока меня не выгонят…

— …я никуда не уйду, так? О святая простота! Хорошо, было очень приятно познакомиться. Извини, Даниэль, но я веду себя невежливо по отношению к другим гостям. — И он пошел обслуживать своих «клиентов».

Даниэль довольно долго бродил по саду, ни с кем не вступая в разговор. Некоторые лица казались ему знакомыми, но он никого здесь не знал, и его не знал никто. Ощущение одиночества и изоляции среди толпы (здесь собралось человек сто пятьдесят) было полным. Он слонялся вокруг, ожидая, что будет принят какой-нибудь компанией, вымученно улыбался, встречаясь взглядом с кем-то из гостей, и молил небо о том, чтобы Мараньон, заметив его одиночество, сжалился над ним и кому-нибудь представил, пусть даже метрдотелю. Только официанты не относились к нему как к прокаженному, они то и дело подходили, предлагая разные деликатесы. Настоящие гастрономические изыски, которых Даниэль, возможно, не попробует до конца своих дней.

— Сеньор, еще одно канапе с тунцом под соусом тартар с инжировым чатни?

— Да, спасибо.

И он шел в угол, чтобы с жадностью проглотить лакомство, стыдясь, что он единственный ни с кем не разговаривает, а только ест, ест и ест, как страдающий булимией кролик из рекламы батареек «Дюрасел».

Его муки закончились, когда Хесус Мараньон поднялся по каменной лестнице, ведущей в его величественный дом, и попросил внимания гостей. Рядом с ним, немного отступив назад, стоял седой, коротко стриженный человек с греческим носом и в круглых металлических очках, который оказался Рональдом Томасом, не побоявшимся реконструировать Бетховена. Он с удовольствием озирал с высоты толпу и время от времени махал кому-нибудь или подмигивал. Кажется, он знал здесь всех.

Убедившись, что все внимание приковано к нему, Мараньон с большой торжественностью обратился к гостям:

— Я хочу поблагодарить всех собравшихся и извиниться за то, что мы не сумели разослать приглашения заблаговременно. По причине многочисленных международных обязательств сеньора Томаса назначить точную дату выступления представлялось невозможным, и я не решался рассылать приглашения, не будучи уверенным в приезде гениального музыканта. Однако в конце концов нам удалось сотворить чудо, и через несколько минут мы станем свидетелями беспрецедентного музыкального события. Позвольте мне напомнить, зачем мы здесь собрались. Впервые в истории благодаря необычайному упорству и таланту стоящего рядом со мной человека нам выпала честь прослушать первую часть Десятой симфонии Бетховена. Ты хочешь что-то сказать, Рональд?