Крис Хаслэм - Смерть с отсрочкой

В баре неожиданно вспыхнуло волнение, немногие оставшиеся уходили с легким разочарованием рабочих, которые спешат домой до дождя. Первым удалился тайный агент в сопровождении французского матроса. Матрос задержался на пороге, прокричал что-то в зал. Все, кто понял, пожали плечами, за исключением Грейс.

— Твоих рук дело? — буркнула она. — Кругом полиция.

Встряхнула головой, метнулась через зал к передней двери, пристально оглядела улицу, уткнув руки в бока. Обменявшись словами с невидимыми личностями, повернулась и обратилась к своей клиентуре на семи языках. Английский был третьим по очереди.

— Джентльмены! Кругом патрули. Вам предложено выходить по одному, переходить улицу с поднятыми руками. Видно, стрельба была. Карабинеры будут проверять документы. Перед уходом прошу расплатиться.

Боб Оуэн поглядел на капельки пота над верхней губой Сиднея, на его запачканную кровью рубаху.

— Случайно, не по твою душу?

Сидней кивнул.

— Видно, за голову дадут немалую цену.

— Мне конец, да?

Боб поскреб бороду, грохнул пустым стаканом о стойку.

— Грейс, старушка моя дорогая! Дай-ка нам бутылку рома и второй стакан. — Он подмигнул Сиднею. — Что-нибудь придумаем, приятель. — И когда резко взвыла сирена, а моряки забормотали проклятия, с силой ударил его в челюсть.

Ленни потратил шесть дней на расчистку прохода сквозь кучи камней, заваливших вход в шахту. В одиночку, раздетый по пояс, сверкая от пота в бледном солнечном свете, боролся с реками камнепадов, текущими среди огромных валунов, которые невозможно сдвинуть, прокладывал извилистую дорожку по линии наименьшего сопротивления. Поднявшись в пять часов, они с Ником доехали до подножия утеса и два с половиной часа шли к шахте. Там Ленни выпил литр пива, прежде чем атаковать гигантскую груду известкового щебня, засыпавшего сверху, снизу, со всех сторон камни величиной с грузовик. Он размахивал старой коричневой лопатой, работал, как рычагом, черным железным ломом, ворочал глыбы исцарапанными окровавленными руками. К обеду являлись Анита или Гваделупе с хлебом, сыром, помидорами и добавочным пивом, Ник слонялся на краю осыпи, подбирая с земли почерневшие медные обоймы и оказывая посильную мелкую помощь. Он заметил, что Ленни переменился после своего своевременного возвращения на постоялый двор в тот вечер. Возможно, под влиянием Гваделупе, возможно, просто потому, что ему было необходимо провести хоть один приятный вечер, но его склонность к спорам, властности и некомпетентному руководству испарилась. Остался честный член команды, охотно компенсирующий слабости и недостатки своих компаньонов. Он по-прежнему пил, как умирающая от жажды рыба, ругался, как солдат-психопат, дымил, как пожар на резиновом заводе, но против всех ожиданий оказался нужным человеком в нужный момент.

— Придет час, придет человек, — провозгласил Сидней однажды вечером, когда Ленни, пошатываясь, пошел облегчиться после выпитой пинты водки.

Старик также отметил и принципиальные перемены в поведении Ника, видя искры в глазах, которые раньше казались каменно-мертвыми. Каждую свободную минуту он глубоко погружался в серьезные дискуссии с Анитой, а когда не беседовал, то ходил за водой, собирал растопку, неотступно следуя за каталонкой, как заблудшая овца.

Ночью Сидней лежал без сна, слушая их тихие разговоры, а когда Анита наконец возвращалась в постель своего прадеда и Ник засыпал в плетеном кресле, принимался гадать, не так ли себя чувствует тот, кто имеет семью.

По утрам, когда Ленни работал, а Ник наблюдал, Сидней оставался в «Кипарисах». Днем сидел в кресле на воздухе, ночами ворочался в той же постели, где в 1937 году спал в обнимку со Смертью. Анита держалась отчужденно, обращалась с ним сочувственно, но без теплоты, пока не увидела плачущим. Это было на третий день раскопок. Сидней сидел в тени оливкового дерева, разглядывая пожелтевший альбом Изарры. Остро заточенным карандашом на дешевой бумаге она сотворила тайный мир фантазии, где испанские храмы возвышаются над английскими деревнями, соломенные крыши тянутся вверх, ленивые ослы бродят по омываемым дождем улицам. На одной картинке радостная толпа в высоких шляпах приветствовала солдата в полной форме, с медалями, шпагой и лентой через плечо, выходящего из церкви с сияющей невестой. На другой та же пара, уже с детьми, обедала в беседке под дубом, летний дождик поднимал рябь на речной воде. Когда Сидней смотрел на рисунок, слезы, которые он держал взаперти почти семьдесят лет, вырвались в конце концов наружу, капая на поблекшее изображение пикника настоящим дождем. Сначала он всхлипывал, а потом зарыдал — высохший старик, трясущийся в тени оливкового дерева. Анита наблюдала за ним из дома, ожидая, пока тоска и печаль улягутся, потом пошла к нему по сорной траве, пиная перед собой камешки, чтобы известить о своем приближении.

Сидней глубоко вздохнул, захлопнул альбом и вытер глаза.

— Чудесные рисунки, — сказал он. — Она была настоящей художницей.

— Хотелось бы мне иметь хоть половину ее таланта, — кивнула Анита. — Возьмите палку. Сможете чуть-чуть пройтись? Я вам хочу кое-что показать.

Она взяла его под руку, повела вверх по склону к краю участка, остановилась около выцветшей таблички с надписью «Cotoprivado de la casa».[104] Указала на каменистый холмик в паре сотен ярдов ближе к горам:

— Нам туда. Дойдете?

— Конечно, только медленно, — прохрипел Сидней.

Они дошли за двадцать минут.

— Я подумала, что вы должны это видеть перед… — Голос умолк, унесенный ветром.

Сидней улыбнулся, тяжело навалился на палку, втянул воздух сквозь зубы.

— Перед смертью, — выдохнул он. — Правильно. Что это?

Анита опустилась на колени перед бронзовым карликовым деревцем в восемнадцать дюймов высотой, укрепленным на обнаженной известняковой плите.

— Оливковое дерево. Слишком маленькое, да? Я его сделала для Изарры как памятник, символ веры и долговечности и поставила здесь, над «Кипарисами». За тем и вернулась. Я скульптор, по-моему, это гораздо лучше камня на кладбище, куда никто не ходит. — Она отряхнула пыль с рукава. — Я его слишком маленьким сделала, правда?

Сидней покачал головой:

— Идеально, моя дорогая.

— Металл дешевый, процесс слишком дорог. Мне оно обошлось в пятьсот евро.

Сидней не слышал. Просто стоял и смотрел на крошечное коричневое деревце с неподвижными на восточном ветру листьями.

Несмотря на все свои усилия, шеф монтальбанской полиции Пабло Менендес Берруэко не нашел никаких оснований для выдвижения обвинений против братьев Пинсада. Октавио в тяжелом, но стабильном состоянии находился в теруэльской епископальной больнице, а Энрике упорно придерживался своей версии. Он заявлял, что беглый англичанин ворвался на постоялый двор «Свинья» на дороге в Вилларлуэнго около одиннадцати часов в тот же вечер, когда бежал из-под стражи, и выстрелил Октавио Пинсаде в живот. Пабло не верил ни единому слову, пока патрульные полицейские, получив известие о пробитом дорожном ограждении сразу за туннелем к северу от Вилларлуэнго, не увидели внизу собственными глазами обломки, видимо, бензовоза Виктора Веласкеса, угнанного, по сообщениям, из его ангара. Скептически настроенный шеф полиции взял для Энрике кофе с молоком в больничной столовой и потребовал в обмен правду.

Пинсада откинулся в кресле, приняв позу, сулившую откровенность.

— Я уже говорил. Мы выпивали, беседовали о том о сем, и вдруг он появился на лестнице в самом верху. Я его еще в клубе запомнил и знал, что его прихватили. Он вылетел на лестницу и — бабах! Не предупредил, ничего. Выстрелил Октавио прямо в кишки.

— Что потом?

— Потом старый дурак, хозяин заведения, выскочил с ружьем. Начал палить прямо с верхней ступеньки.

— А ты где был?

— На полу, приятель, осматривал Октавио.

— А еще кто там был?

Энрике ждал этого вопроса. В последний раз он видел Эрмана Круса, когда Пако Эскобар вытолкнул его в дверь.

— Почему ты спрашиваешь? — уточнил он.

— Потому что расследую перестрелку, черт побери, и хочу знать, кто еще в ней участвовал, ты, тупой сукин сын!

— Вполне справедливо, — кивнул Энрике и утер рукой губы.

— Так кто же?

Энрике запрокинул голову и уставился в потолок.

— Дай подумать…

Пабло тряхнул головой:

— Мне некогда. Эрман Крус был? Да или нет?

Цыган потер мочку уха. Эрман явно будет отрицать, что был. Может быть, полицейские знают про Эскобара. Может быть, два других англичанина подали жалобу. Энрике почесал в затылке. Сам он и Октавио не принимали участия в пытках, и, если англичане честные, они это признают. Впрочем, братья рядом стояли, все видели, поэтому их могут обвинить в соучастии в похищении, издевательствах и причинении тяжкого физического вреда. Эти серьезные правонарушения превратятся в сущую мелочь, если Эскобар арестован, но, поскольку Энрике фактически сидит перед шефом с чашкой кофе, а не под дулом пистолета, можно предположить, что тот еще на свободе. Он нахмурился и подался вперед, вдвое согнувшись, как язвенник, хлебнул кофе с молоком и посмотрел на Пабло.