Жан-Кристоф Гранже - Кайкен

— Сделать это было не так уж просто. Аюми умела любого обвести вокруг пальца, ей ничего не стоило обмануть экспертов. И потом, не забывайте о ее физическом недостатке. Немота служила ей дополнительным средством маскировки.

— Вы считаете, что она, как и ее отец, психически больна?

Уэда встал и повернулся к окну. Вокруг развешенных по саду фонариков дрожали сияющие пятна, словно сюда слетелась целая стая гигантских светлячков. Методично стучали капли дождя, отсчитывая убегающие секунды. Пять минут одиннадцатого…

— Нет, не считаю, — наконец отозвался доктор. Теперь он стоял, сцепив руки за спиной. — Психопат — это прежде всего манипулятор. Это хищник, которому чужды человеческие чувства. Аюми совсем не такая. Это существо, раздираемое страстями. Все, что она сегодня делает, продиктовано сильнейшими эмоциями.

— Ну, это вам так кажется.

Психиатр повернулся к Пассану. В оконном стекле за его спиной возникло искаженное отражение его фигуры, словно там вырос второй Такэси — еще выше и крупнее, чем настоящий, еще более самоуверенный и властный.

— Аюми страдает психозом. Когда она вынашивала ваших детей, у нее появилась иллюзия, что она создает себе новую семью. Но Наоко каждый раз приезжала, забирала ребенка и увозила. Согласно договору. Аюми приходила ко мне — опустошенная и уничтоженная. В какой-то момент она взбунтовалась. Признаю, что я просмотрел, когда именно это случилось — когда ее злость переродилась в психоз.

Пассану почудилось, что на бумажных перегородках нарисовалась тень Аюми. Эта тень все росла и росла, похожая на безмолвное фантастическое чудовище, пока ее голова не уткнулась в потолок, а плечи не заслонили всю комнату.

Ему вспомнилось запахнутое справа налево кимоно и маска номэн. Последние сомнения растаяли как дым: кем бы ни было это существо, оно несло с собой смерть и разрушение.

Сыщика так и подмывало задать Уэде еще несколько вопросов, но времени совсем не оставалось. Он поднялся, приблизился вплотную к психиатру и посмотрел ему прямо в лицо:

— Почему она ждала столько лет? Почему не убила своего отца раньше?

— Загадки человеческой психики. Ненависть зрела в ней, как рак. Я не сумел этого предугадать. Случай Аюми — моя врачебная ошибка.

Пассан придерживался того же мнения. Психиатр проявил предосудительную слепоту. Но сыщик не собирался читать ему по этому поводу мораль. «И обезьяны падают с деревьев», — гласит японская пословица.

— Чего конкретно вы боитесь сейчас? — Доктор повернулся к фотографиям, вперемешку лежавшим на столе.

Пассан собрал снимки и поделился с Уэдой своими опасениями. Рассказал о предполагаемой встрече на острове, о смертельном поединке, о последней схватке, которая поставит кровавую точку во всей этой страшной истории. Такэси не ответил, но его молчание красноречиво свидетельствовало, что он пришел к тому же заключению.

Оливье направился к седзи. Встал с кресла и Сигэру. В этот миг он напоминал спортивного судью, который так и не заметил, что матч уже закончился.

— Может быть, вам есть что сообщить нам? Что-нибудь важное, способное помочь?

— Я советую вам обратиться в полицию. В настоящую. В смысле, в нашу.

— Если я это сделаю, вы согласитесь дать свидетельские показания? — У Оливье непроизвольно дернулась щека.

— Вы знаете мой ответ.

— Ну а вы знаете мой.

— Я еду с тобой.

— Куда?

— В Нагасаки. Я еду с тобой.

— Вот еще. Это личное дело.

Часы показывали 22:20. Они шли быстрым шагом, почти бежали, озираясь в поисках такси. Дождь усилился. Потоки воды низвергались на узкие улочки, образуя под ногами ручьи и целые реки. Лужи, ловя отражение фонариков, прикрепленных к дверям домов, отсвечивали красным.

— Наоко — моя сестра. Это дело касается и меня.

— Нет. Об этом не может быть и речи.

Полицейский остановился и повернулся к шурину. Ливень не принес даже намека на прохладу, напротив, под порывами ветра теплые капли летели во все стороны и облепляли лицо, мешая дышать.

— Вся эта поездка — глупость, — тоном ниже добавил он. — А у нас во Франции глупости принято делать в одиночку.

Он не был уверен, что Сигэру его расслышал, — шум дождя заглушал голос. Но он надеялся, что тот понял главное: его желание разобраться во всем самому, а если надо, пожертвовать своей жизнью ради спасения другого человека. Японец не мог его не понять.

Пассан ускорил шаги. Сигэру открыл зонт и устремился за ним. Ни одного такси в поле зрения. Наконец до Оливье дошло: он понятия не имеет, куда идти. Он остановился на берегу речушки, через которую был перекинут горбатый мостик. Плакучие ивы склонялись к самой воде, словно изучали собственное дрожащее под дождем отражение. «Японщина», — презрительно назвала бы эту картинку Наоко.

Нагнав его, Сигэру устремился в лабиринт тесных улочек, ведомый незримой нитью Ариадны. Пассан бросился за ним. 22:40. До рейса оставался ровно час. Дорога до аэропорта Ханэда займет минут тридцать, он еще успевал на самолет — при условии, что удастся прямо сейчас поймать машину.

— Оливье-сан!

Сигэру ждал его возле открытой дверцы ярко-зеленого такси. Пассан тяжело плюхнулся на сиденье. От холода — в машине работал кондиционер — ему показалось, что вымокшая одежда мгновенно покрылась ледяной коркой. Внутри салона царила безупречная чистота, витал аромат эвкалипта, а спинки сидений были прикрыты вышитыми салфетками. Пассан сам себе показался бегемотом, без приглашения ввалившимся в изысканную буржуазную гостиную.

Шофер рванул с места, — очевидно, Сигэру объяснил ему, что пассажир опаздывает на самолет. Пассан оглянулся на тающий за пеленой дождя квартал, который они покидали. Остроконечные коричневые кровли, облака пара, мигание фонариков… Вдруг на перекрестке вспыхнули надписи «Макдоналдс» и «Старбакс». Потоки света, неоновые иероглифы — они вернулись в современный Токио.

Пассан сидел сгорбившись и пытался осмыслить только что полученную информацию. Каждая новая деталь еще немного отдаляла его от Наоко, от их брака и от лет, прожитых вместе. Наконец-то в театре его существования подняли занавес. И стало ясно, что это был японский театр. Почему же он не радовался? Очевидно, потому, что в настоящий момент понимал лишь одно: насколько абсурдна сама идея смертельной схватки на мечах.

— Не удивляйся, — сказал Сигэру, словно прочитав его мысли.

— Чему? — усмехнувшись, спросил Пассан. — Что жена доверила психопатке вынашивать моих детей? Или тому, что и словом мне об этом не обмолвилась? Или тому, что она собирается драться насмерть на острове в Китайском море?

— Я изумлен не меньше твоего, Оливье-сан.

— Нет, ты не изумлен. И это-то и есть самое поразительное. Мир перевернулся с ног на голову, а ты делаешь вид, что все идет как надо.

— Это бусидо, — серьезным тоном сказал Сигэру. — «Путь воина».

Пассан рассмеялся. Моральный кодекс самураев. Философия послушания и чести, доведенная до степени абсолютной слепоты.

— Ты хочешь сказать, что Наоко намерена действовать согласно правилам бусидо?

— Для нее это естественно.

Оливье чуть было не рассмеялся вновь, но смех застрял в горле. Он наклонился к Сигэру. От мокрой одежды валил пар, от него самого воняло потом и городской грязью, страхом и растерянностью.

— Я прожил с Наоко десять лет, — процедил он сквозь зубы. — И не тебе объяснять мне, кто такая твоя сестра. Если и есть на свете человек, пославший далеко и надолго традиционные ценности, то это она.

Сигэру положил ладони на колени. Он сидел, выпрямив спину, и неотрывно глядел на дорогу. В этот миг он напоминал ожившую иллюстрацию глубокой старины, на тысячи световых лет отстоящую от образа современного разгильдяя, каким он обычно старался казаться.

— Она может утверждать все, что угодно. Эти ценности составляют с ней единое целое.

Пассан припомнил аргументы, приводимые ему Наоко. Он играл сейчас роль адвоката дьявола:

— Бусидо — это давно отжившая свой век мура. В тридцатые годы ваша военщина достала ее из сундука, отряхнула от пыли и подсунула массам в надежде заморочить им голову. Эта чушь стоила жизни двум миллионам японских солдат, в основном молодых парней.

— Ни возраст, ни легитимность самурайского кодекса не имеют никакого значения, — непререкаемым тоном изрек японец, поправив очки. — Значение имеет вопрос: почему это сработало? Почему японский народ с восторгом принял устаревшие правила, как когда-то древние иудеи приняли десять заповедей? Потому что они сидят в нас, Оливье-сан. Сидят уже много веков. Мы рождаемся от мужчин и женщин, нашу наследственность определяют гены, но в глубине души мы такие, какими нас создала идея.

Так вот в чем дело. Он, мечтавший постичь символ веры самураев, так и остался иностранцем, любопытным зевакой, безуспешно пытающимся проникнуть в суть чужого мировоззрения. А Наоко, вечно насмехавшаяся над навязанными ей правилами и запретами, была пронизана ими до мозга костей. И сегодня не видела иного выхода, кроме одного: отмыть свою честь в крови врага. Но это безумие!