Роберт Кормер - После Шоколадной Войны

Арчи знал, кого он подразумевает под словом «их».

— Я должен выразить свое восхищение, Костелло, тобой и твоими методами. Я знаю, что принимаемые тобой дополнительные меры действуют, но ты держишься отдельно. И жизнь становится гладкой, не так ли?

Несколькими месяцами ранее между ними был разговор уже после «шоколада» и непосредственно после принятия Лайном поста директора «Тринити»: «Знаешь, Костелло, жизнь в «Тринити» может быть очень легкой и приятной для нас обоих», — сказал Лайн. — «Я хочу продолжить замечательные традиции «Тринити», сделать ее лучшей подготовительной школой в Новой Англии. Что еще зависит как от преподавателей, так и от учащихся. Ушедший на пенсию наш дорогой директор, был замечательным человеком, но он так и не понял учащихся, Костелло. Он не был бдительным». — Бдительным. Это слово зычно соскочило с языка и губ Лайна, неся в себе особый смысл, слово подпрыгнуло в воздухе и повисло. Арчи кивнул. Он понимал, о чем говорил Лайн. — «Я — бдительный и всегда стараюсь быть таковым, а также знаю, что парням нужны их игры, спорт, и они иногда должны давать волю своему характеру, когда это может быть возможным, и я это понимаю и допускаю, но в пределах допустимого. Чтобы это не становилось препятствием для высоких целей и задач «Тринити» и ее администрации».

Слова. Дерьмо собачье. Администрация школы была под строгим контролем Брата Лайна. Было известно, что он оформлял перевод для Брата Джекуса, для единственного из членов учительского совета, даже сумевшего проявить независимость. Джекус сумел выступить против произошедшего на «шоколадной» стычке прошлой осени. И к тому же он не поддерживал происходящее на сцене «Тринити», чего было предостаточно для претензий Лайна. Но, несмотря на то, что все слова Лайна были дерьмом, их смысл нес для Арчи прямизну и правду. Они с Лайном говорили на одном и том же языке, на языке не обычного разговора, а текста, спрятанного между строк, как у конспираторов или шпионов. Лайн говорил ему: «…держись от меня подальше. Играй в свои игры, Арчи, заботься о заданиях, пусть у «Виджилса» будут свои забавы. Но только не впутывай в это меня, как директора школы. Иначе…»

— Между прочим, Костелло, у меня есть несколько неприятных новостей.

«Не так уж и, между прочим», — подумал Арчи. Теперь он знал, зачем Брат Лайн искал его, чтобы встретиться с ним здесь, у школы, на заходе солнца. У меня есть несколько неприятных новостей. Он ни разу не слышал от Лайна каких-нибудь приятных новостей.

— Новости из районного отдела образования. Манчестер, Нью-Хемпшир.

«В точку, Брат Лайн — тут еще и география».

— Брат Юджин — ты помнишь его? — спросил Лайн, как-то простодушно и невинно. Вопрос, звучало ли это так уж простодушно и невинно?

Арчи кивнул, радуясь тому, что он всего лишь вспотел — то ли от вечернего тепла, то ли от подступившего волнения, радуясь тому, что капли влаги на лбу не выдавали его.

— Брат Юджин. Он умер, вчера скончался в больнице, в Манчестере.

На мгновение, в падающей тени Арчи увидел мягкое, ироничное лицо Брата Юджина, наложенное на черты Лайна, и вздрогнул.

— Он до конца так и не пришел в себя.

Арчи знал, о чем хотел его спросить Лайн: отчего он не пришел в себя? Но Арчи не мог подарить ему такую радость. Так или иначе, они оба знали причину его смерти.

— Порядок потерял свое великолепие. Чувствительный учитель, — сказал Лайн. — Скажешь что-нибудь, Костелло? Может быть, в честь самого себя? Ты поработал в классе у Брата Юджина, не так ли?

— История, — сказал Арчи. — Осенний семестр.

— Комната номер девятнадцать? — спросил Брат Лайн, в его голосе сквозил гнев, и он внезапно сместился так, что вспышка лучей заходящего солнца ударила в глаза Арчи, ослепив, на мгновение лишив его зрения. Комната номер девятнадцать и те прекрасные руины, легенды наполнившие «Тринити».

— Меня не было в комнате номер девятнадцать, — сказал Арчи, контролируя свой голос, чтобы тот не поменял окраску. — Там был кто-то другой, кто-то из новичков, — уводил в сторону он, меняя позицию так, чтобы снова видеть глаза Лайна.

Их пристальные взгляды на мгновение сцепились, и Лайн начал уходить от этого контакта глаз. Уведя глаза вниз, он сказал:

— Мы поставим отдельный памятник Брату Юджину. Но думаю, что ты специально сходишь в свою церковь и произнесешь молитву за упокой его души.

Арчи ничего не ответил. Уже несколько лет он не ходил на воскресные молитвы. С него хватало затяжных месс в зале собраний по какому-нибудь особому случаю. Он мог прослушать мессу лишь, когда на ней присутствовали его родители, и следовал лишь тем ритуалам, что нравились им, и его не волновало, нравилось это им или нет. Но в доме правил мир, когда, молясь, он играл роль благодарного сына.

— Тебе нечего сказать, Костелло? — спросил Лайн, раздражение рисовалось между его словами.

— Брат Юджин был хорошим человеком, — сказал Арчи. — Я любил его.

Ему нужно было что-нибудь сказать, и на самом деле он говорил правду, и не было его личного участия в задании, связанном с комнатой номер девятнадцать. Ничего личного во всех заданиях.

— Я не зацикливаюсь на прошлом, Костелло, — сказал Лайн. — Но знай, молитва всегда полезна для души, например, для твоей.

Арчи продолжал молчать, а Лайн, похоже, принял его молчание как одобрение, потому что он глубоко вздохнул, словно только что сделал нечто лучшее из совершенного за этот день и возвращался к своей обычной рутиной. Он осмотрел темные здания, укутанные в тишину, белую вагонку резиденции — блестящую, словно кости динозавров.

— Я люблю эту школу, Костелло, — сказал Лайн.

«Как и преступник, который любит свои преступления», — подумал Арчи. — «Что является секретом конца света и поводом для очередного деяния. Да, и, конечно же, греха, что всегда восторжествует. Потому что преступник, будь он насильником или ночным вором, любит свои преступления. Вот почему реабилитация не может быть возможна. Ведь сперва тебя освободили от любви и чувств».

Лайн снова взглянул на Арчи. Все выглядело так, словно разговор еще не закончен, пока он не сменил выражение.

— Держись, Костелло, — сказал он, и засеменил куда-то своими мелкими и частыми шажками, которые часто и запросто все повторяли, передразнивая Лайна.

На какой-то момент Арчи позволил себе отвращение, когда он увидел удаляющегося во мрак Лайна. Какой же он был дешевкой. И вся эта фальшивая забота о Брате Юджине. Лайн ничего не предпринял, после произошедшего в комнате номер девятнадцать, он был так поглощен своей карьерой, и Арчи всегда так от этого зависел. И это было тем, что его и Лайна сделало союзниками. Что всегда беспокоило Арчи, когда он имел дело с кем-нибудь таким, как Брат Лайн. И тогда он вспомнил о сюрпризе, ожидающем Лайна — визите Бишопа и, может быть, кого-либо еще.

Он шел на стоянку к своей машине, оставленной на пустующем пространстве около въезда, которое до того никто еще не посмел занять. Ему не хватало импульса удовольствия, обычно посещающего его, когда он обдумывал очередное задание.

Подул ветер, ветви деревьев закачались, и на окнах резиденции загромыхали жалюзи. У Арчи внезапно поднялось настроение. Он знал, что находится где-то в стороне от остальных. Стемнело. У него была замечательная тайна, которую он не разделял ни с кем.

Остановившись около машины, он расправился, поднял лицо, и ветер освежил его. Он прошептал: «Я — Арчи», услышав собственный голос, угасающий во мраке. В ответ не было ничего, даже эха. Было то, чего он так хотел: одиночество, отдаленность от всех, недосягаемость, что исключалось лишь только со знакомыми руками и губами мисс Джером.

— Так — далеко.

— Нет?

— Далеко.

— Один раз… один лишь раз.

— Одного раза недостаточно.

— Достаточно.

— Нет, всегда будет достаточно…

Это была их игра, веселая и смешная, в которой чувствительность каждого нерва была на пределе. Игра в кошки-мышки. Дюйм здесь — дюйм там. Немного дать и немного взять. Спрятать здесь и найти там. До ужаса смелая игра, не позволяющая вернуться в ту же самую исходную точку. Игра на грани сумасшествия, когда его любовь к Лауре Гандерсон становилась все сильнее и сильнее.

Игра перешла в ритуал. Они приехали к ущелью, в парк, на любимое место — на край земли, свисающий над пропастью. Огни Монумента мерцали перед ними словно залитый неоном базар. Оби не замечал их. Он забыл о Монументе, о «Тринити», о «Виджилсе». Он погрузился в волшебное присутствие Лауры у себя в машине и в жизни.

Он ее целовал, и она стонала мягко, глухо, хрипло. Легкая дрожь тела выдавала ее собственное желание. Нет, не желание. Он не хотел о ней так думать. Она для него была более чем телом, более чем девочкой для ласки или заботы. Эти игры были больше, чем игры: это был ритуал, выражающий их любовь, их желание друг друга, сладость, боль страсти. Но далеко этому зайти Лаура не позволяла. Она вдруг начинала охладевать, брать себя в руки, и он всегда уступал. Уступал, потому что он не мог предположить, где на этот раз она остановит эту их игру и уйдет в себя — из-за «Тринити», из-за чего-нибудь еще?