Дженнифер Ли Кэррелл - Шифр Шекспира

Врага своего они так и не видели, только его деяния. Люди стали шептаться о демонах. Однако капитан не желал замечать крови и страха, витавшего в лагере, — ему туманили взгляд легенды о золотых городах. Не замечал он и того, что вскоре остался последним из участников гнусной оргии.

Три дня спустя капитан не вышел из палатки. Нашли его на земле, с распоротым животом. Кишки были растянуты по всей палатке, как ленты; глаза, язык и руки — отрезаны, горло — распорото, а его собственные гениталии — забиты в рот. При этом ночью никто ничего не слышал.

Похоронили капитана без особенного траура на рассвете. После этого отряд повернул домой (или на худой конец в Президио или Санта-Фе).

Оказалось — поздно. Ночью напали индейцы. Большинство солдат перерезали спящими, но сержанту удалось согнать уцелевших и, отбиваясь, отступить с ними в холмы, а оттуда — в каньон. Тем не менее их все так же отлавливали по ночам. К тому времени как они обнаружили отверстие пещеры, отряд поредел до восьми человек при двух лошадях. Они думали, что занимают выгодную позицию для обороны, не подозревая, что индейцы умеют карабкаться по скалам не хуже серн.

Так солдаты и священник укрылись в пещере, славя Бога и судьбу за найденную расселину, что привела их в прохладный обширный зал, словно высеченный в скале. Только потом они поняли, что находка была не случайной: их намеренно туда загоняли. Правда, им было уже не до сожалений: камни начали осыпаться. Двоих задавило в попытке прорваться сквозь град из булыжников. Другие забились вглубь и переждали, пока уляжется грохот. Тогда-то и началось это бесконечное бдение в темноте, а за ним — угасание, до тех пор, пока священник не остался наедине с сержантом, а вскоре — с самим собой.

Два дня назад он перестал мочиться. Губы потрескались, во рту до того пересохло, что каждый глоток отзывался мучительной болью. В какой-то миг одиночество ушло: в темноте то и дело стали появляться лица, слегка колеблясь в воздухе, точно русалочьи волосы. То ему мерещилась смуглая женщина в зеленом платье, то мужчина с лукавым взглядом — лукавым, насмешливо-циничным и в то же время печальным. Такой взгляд бывает у тех, кто на жизненном примере понял, что самый яркий свет и самая глубокая в мире тьма бывают переплетены невероятно причудливым образом. Но чаще всего перед ним всплывало лицо, которого он никогда не видел, точнее, личико девочки с каштановыми волосами, чей портрет он носил многие годы у сердца, спрятав внутри распятия.

Интересно, что бы сказал на это епископ? У священника вырвался смех, больше похожий на клекот. «Издержки духа и стыда растрата!» — прокричал он когда-то в гневе. Вполне епископские слова.

Хотя нет — растрата здесь ни при чем; священник давно это понял. Любовь не бывает растратой. «Любовь не знает убыли и тлена…»[51]

Она опять улыбнулась ему, отчего его сердце ёкнуло и пустилось вскачь.

— Но кто она? — услышал он собственный молодой голос.

— Та, кто есть, — ответили ему. — Роза красоты.

А дальше наступила тишина.

Прошло пять месяцев со дня смерти Роз, и холодным декабрьским вечером я снова попала в «Глобус», на репетицию «Гамлета», намного раньше, чем ожидала.

Театр полностью восстановили. К июню он должен был вернуть себе былую славу: впервые после четырехсотлетнего перерыва в нем давали «Карденио». Дирекция попросила меня выступить в качестве постановщика.

Атенаида, впрочем, решила, что «Гамлета» нужно отыграть первым. Однако Джейсон Прайс был свободен только в декабре. Я подумала, что назначить открытие сезона посреди зимы — затея совершенно бредовая. Атенаида со мной не согласилась. «В елизаветинскую эпоху, — сказала она, — люди посещали театр круглый год. Так что нам мешает это устроить? Неужели мы стали такими неженками?» Потом Атенаида выписала чек в поддержку представления, чтобы почтить память Роз. А насчет билетов она оказалась права: их раскупили на весь сезон вперед, хотя до открытия оставалось еще десять дней.

В конце прослушивания актеры ушли со сцены, а я улучила драгоценный момент, чтобы побыть наедине с театром. В декабре солнце садится рано, чуть стрелка перевалит за полдень. Вот из-за крыши во двор упал косой луч зимнего солнца, и я заслонилась от него ладонью. Во времена Шекспира свято блюлась традиция, согласно которой представления должны были заканчиваться в обед, задолго до наступления сумерек. Оглядывая сцену, я была склонна не согласиться с ней. Взять хотя бы «Геркулесовы столпы»: в полуденном солнце они отливали бесстыдно-алым, а в пасмурную погоду меняли цвет на чопорно-аристократичный каштановый или гнедой, как спина лошади. Закоренелый циник сравнил бы их с полосками недожаренного бифштекса. Впрочем, я больше всего восхищалась ими на закате — зимой ли, летом ли, когда они и все кольцо «Глобуса» казались подлинно шекспировскими. Или библейскими. А может, и теми, и другими. Когда тени густели, словно в них притаились демоны, а колонны казались двумя реками крови с прожилками огня.

Я вздрогнула и плотнее закуталась в пальто, вспоминая пережитое.

Сэра Генри обнаружили спустя неделю после смерти. Чуть ниже по каньону, под слоем наносов и мусора, нашли порванную седельную сумку. Однако ее содержимое бесследно исчезло.

В конце концов он добился чего хотел: извлек последнюю пьесу на свет, но уничтожил все сведения о Шекспире, которые могли содержаться в письме, пожертвовав ради этого жизнью. И жизнью еще шести человек: Максин, доктора Сандерсона, миссис Квигли, Грасиэлы, Мэттью и Роз.

Атенаида посвятила ей «Гамлета», а я решила почтить ее память по-своему: постановкой «Карденио». Хотя до сих пор не могла ей простить того, что она мной играла. А еще больше (шептал внутренний голос) — того, что умерла и меня бросила. Я нащупала в кармане копию броши Офелии, которую носила с собой как талисман. «Оставь, — сказала мне Максин на признание в гневе и раскаянии. — Отпусти ее с миром».

Я глубоко вдохнула, спустилась с галереи во двор и подняла глаза к сцене.

— Спи, милый принц, — произнесла я вслух, и мой голос поплыл в пустоте. Трудно было сказать, к кому я обращалась — может, к самому театру. — Спи, убаюкан пеньем херувимов.

В тишине раздался хлопок, потом другой. Аплодисменты. Я развернулась на звук. Кто-то стоял у дверей, небрежно прислонившись к стене, и аплодировал мне. Вот вам и уединение.

Вмешательство, конечно, раздражало, но не удивляло: раз или два в неделю какой-нибудь турист непременно решал, что знак «Не входить, идет репетиция» его не касается, и ухитрялся проскользнуть в театр, минуя билетеров и охрану.

— Вы опоздали к звонку. Актеры уже разошлись, — сказала я вслух.

— Они отыграли отлично, — ответил знакомый голос с британским акцентом. Голос тона бронзы и шоколада. — Но аплодисменты не для них, а для тебя. — Бен оттолкнулся от стены и выступил вперед.

Я уставилась на него, точно на привидение.

— Прости, что не утерпел, — сказал он. — Просто я никогда еще не видел режиссера за работой. — Бен направился ко мне, слегка прихрамывая. — Не согласитесь ли вы, случаем, со мной выпить, профессор?

— Негодник, — ответила я улыбаясь. — А позвонить перед встречей тебе в голову не приходило?

— Черт, — невозмутимо отозвался он, — какая жалость! А я принес с собой славную бутылочку шампанского. Для свидания — в самый раз. Для встречи — даже более чем. — Он протиснулся мимо меня к ступенькам сцены, присел наверху, достал два фужера и принялся откупоривать пробку.

Я поднялась к нему.

— Раз уж ты решил напоить меня шампанским, можешь называть это как угодно, хоть свиданием.

Пробка с тихим хлопком выскочила, и Бен разлил игристый напиток по фужерам.

— За что выпьем?

Он улыбнулся:

— Может, за встречу?

Я кивнула и сделала глоток. Шампанское было холодным и вкусным.

— Как ты, Кэт?

Как я? А кто провел пять месяцев в реабилитации?

Я даже не знала, с чего и начать. Следующие после смерти сэра Генри часы запомнились ревом вертолета, криками и тревожным ожиданием, всполохами огней в темноте и облегчением, когда Бена благополучно вытащили из пещеры. Через день подняли и тело Мэттью.

Позже я, с благословения Хименесов, вернулась в пещеру с одним зоологом природоохранного общества США (который разыскивал бульдоговых летучих мышей), пятью археологами — из Аризонского университета, а также Мехико, Лондона и Саламанки (по поводу тел испанских колонизаторов и английского священника) и спелеологом из службы национальных парков Аризоны.

Как я и предполагала, каменные насыпи оказались могилами пяти солдат испанских колониальных войск. Шестое, непогребенное тело в самом деле принадлежало священнику-францисканцу. Внутри его распятия нашли миниатюру Хиллиарда, тончайшей работы портрет темноволосой девочки, обрамленный ажурной надписью, которая как будто привязывала его к «фолджерскому» Хиллиарду: «Но лета твоего- нетленны дни». Других ключей к установлению личности умершего не было. Однако и без того стало известно, что только один английский священник пропал в этой части света — и звали его Уильям Шелтон.