Катерина Кириченко - Вилла Пратьяхара

Возможно, я все это себе придумала, но мне не хотелось начинать размышлять об этом, анализировать его и свои слова, поступки, искать в них логику и смысл; мне было достаточно того теплого чувства благодарности, даже не к Арно, а, скорее, к миру, за то, что француз просто был, какое-то время присутствовал в моей жизни. Но теперь я понимала, что мне пора идти дальше, в свою жизнь, в которой его нет. Тащить его туда, это будто бы пытаться собрать все любимые вещи в одной узкой комнате, законсервировать, прикрыть кружевными салфетками и устроить музей, где ничего нельзя трогать руками. Хотя… мне было немного грустно и все эти дни меня преследовал соблазн спуститься к людям и найти его среди них, возможно, встретить его в продуктовой лавке, дотронуться на миг до его руки, улыбнуться, извиниться. Да, мне хотелось именно извиниться, не важно за что. За то, что побеспокоила собою, взяла что-то, до этого принадлежавшее только ему.

Думала ли я о деньгах, хранившихся под досками в ванной? В это будет странно поверить, но нет. Решив, что верну чеки хозяину, я будто забыла об их существовании. Раз они не мои, то их для меня просто нет. От них исходила беда, они были виновниками смерти Стаса, были пропитаны страхом и жадностью и ассоциировались у меня только с неприятными образами: дрожащие руки банковского работника, бессонная ночь в Бангкоке, пьяные тайцы на ночном пароме…

Загадывала ли я, как пройдет разговор с Тащерским и сама передача денег? Да, разумеется. За эти дни я нарисовала себе разные сценарии встречи, но ни один из них даже близко не походил на тот ужас, которому суждено было случиться в реальности. 

Ровно через три дня, около восьми часов вечера я курю на террасе, когда слышу приближающиеся со стороны пляжа голоса. Я вскакиваю из кресла, тушу недокуренную сигарету в ракушку, нервно облизываю губы и, не зная, куда бы деть руки, снова хватаю пачку сигарет, потом вспоминаю, что только что курила, бросаю ее на столик, опять сажусь и зачем-то принимаюсь листать «Cosmopolitan», делая вид, будто увлечена рекламой зубной пасты.

— Паола, дорогая, к тебе визитеры, — докладывает Лучано, отдышавшись от подъема и кивая мне на тех, кого я узнала бы и без него. Тех, кого я так ждала.

Их трое. Двоих (это, надо полагать, прихвостни из так называемой охраны) я никогда раньше не видела, а в третьем мне с трудом удается опознать Тащерского. Раздавшегося, погрузневшего и полысевшего за те шесть счастливых лет, что мы не встречались, но вполне узнаваемого по жестким вертикальным складкам вдоль сухих губ, по торчащим из всех отверстий — ушей, ноздрей — белым пушистым волоскам, по стальному холоду в бесцветных водянистых глазах. По моим подсчетам он всего на несколько лет старше меня, но выглядит лет на пятьдесят. Одутловатое лицо теперь прорезают глубокие продольные морщины, шея плавно, без малейшего изменения рельефа, как у червей, переходит в квадратную голову. К взмокшему после ходьбы тяжелому бугроватому лбу прилипли жидкие пряди волос. Одеты все трое как беспечные туристы: мокасины, рубашки с короткими рукавами, широкие летние штаны в складках от длительного перелета, а на Тащерском еще и ярко-желтая бейсболка с эмблемой футбольного клуба, словно кричащая: «да-да, вот такой я славный рубаха-парень, демократ, отчаянный болельщик, ничто человеческое мне не чуждо».

Через минуту из-за скалы показывается, как обычно, босоногий Тхан, надрывающийся под тремя увесистыми чемоданами.

Я встаю из кресла и, сделав несколько шагов, протягиваю Тащерскому руку, но он не замечает ее.

— Госпожа Власова? — кланяется он с легкой издевкой, игнорируя Лучано и обращаясь ко мне по-русски. — Очень рад, очень рад. А где же ваш, так сказать, эээ… кормилец семьи?

Я прячу руку — пустую, оставшуюся без ответа — в карман, и с досадой отмечаю, что она дрожит.

— Его нет, — отвечаю я тоже по-русски и киваю итальянцу, что им с Тханом лучше уйти.

Ничего, успокаиваю я себя, сейчас эта компания заберет чемоданчик и удалится восвояси, ужином кормить я их не собираюсь.

Лучано с минуту топчется на месте, с неприязнью оглядывая моих посетителей и словно проверяя, не нуждаюсь ли я в его защите, но я снова киваю, что все в порядке, и, взяв Тхана за руку, он нехотя удаляется. Пару раз оглядывается на меня, словно пытаясь прочесть мои мысли, но я специально не смотрю в его сторону. Нечего ему тут делать, уйдет — целее будет.

— Вот как? Значится, Самого так-таки и нет? А деньги? — спрашивает Тащерский.

Он не смотрит на меня, а пристально изучает свои ногти. Толстые, продольно-ребристые, ширина превышает длину. Я замечаю темно-лиловый, вероятно недавно прищемленный ноготь на его указательном пальце, и, словно подглядев тайный и постыдный порок, отвожу глаза.

— Деньги в доме, — киваю я на дверь.

Тащерский отрывается от ногтей и окидывает дом презрительным взглядом.

— Понимаю… Так себе построечка-то. Новую захотелось? Да вот беда, на новую придется попотеть еще. Самому. А на чужое зариться-то нехорошо-с, нехорошо-с.

Двое сопровождающих хмыкают и тоже смотрят на дом таким взглядом, будто изучают в зоопарке редкое и крайне противное млекопитающее.

Я молча захожу внутрь и, остановившись в дверях, уточняю:

— Вы за деньгами или как?

— Или как, — усмехается Тащерский и те двое вторят ему, посмеиваясь.

— Тогда идите за мной.

Компания трогается.

— Толь, а ты останься для верности снаружи, — говорит Тащерский, пригибая голову и заходя в дом, — за яхтой присмотри, а то тут голь одна, еще упрут чего доброго. Мы с Петьком вдвоем сходим. За деньгами-с, коль девушка наша не шутит.

По его нарочито грубому, издевающемуся тону я понимаю, что Тащерский тоже волнуется. Возможно, до сих пор не верит, что получит деньги.

Миновав гостиную, мы выходим в темный коридорчик. Непривычные к таким нагрузкам половицы скрипят и жалуются.

— Деньги в чеках? — спрашивает Тащерский.

Я киваю.

— Не слышу.

— В чеках. Девять с половиной миллионов, купюрами по пятьсот. Осторожно, пожалуйста, тут узко.

— Слышь, Петёк! Не зацепись плечами за домишко, а то он щас развалится. Девушке жить будет негде. Или у нее еще московская квартира не продана?

Я молча иду в ванную.

— Не продана. Я знаю, справочки уже наводил. А придется продать. У вас же не накоплено, небось, на неустоечку-то? Или накоплено?

— Какую неустоечку? — замираю я.

— Нормальную, какую еще? А вы как решили-то? Бабло забрать, месяц прокрутить где надо, всю прибыль себе, а мне отдать эти несчастные чеки, чтоб я на обналичке еще потерял? Это вы умно-с. Молодца, как говорится. Перед овца. А на фоне молодца — сам овца!

Довольный шутке, он заливается нервным смехом, скоро переходящим в кашель.

— По телефону вы не говорили про неустойку. Я ничего не знаю. У меня ровно девять с половиной миллионов и больше ничего нет.

Тащерский дружески похлопывает меня по плечу.

— А это ниче, что не говорил. Оно тебе и ни к чему мозг-то засорять. У дам от этого прыщи. А мужик твой знает, как положено. Квартирка-то ваша как раз полмиллиона стоит. Вот и отдадите ее, небось уже не впервой, знаете, как это делается. Если память еще не отсохла. Не отсохла, кстати, или освежить?

Я не верю своим ушам:

— Что?!

— Ниче-ниче. Ты, главное, не волнуйся. Это мы с мужиком твоим урегулируем. Где он сам-то все-таки? Хотелось бы поговорить по душам. Давно не виделись. А то он как бабло увел, гхе, так сказать, так след-то его и простыл. Да, Петёк? А мы ж люди, не звери. Волновались поди. Звонили ему, справочки наводили. Нехорошо-с. Надо бы теперь поздороваться хотя б чтоль? Да ты не замирай тут робкой ланью-то, иди. Время — тоже деньги, ждать поди не любит.

Петёк кивает и несколько раз дергает за веревочку, гася и снова включая верхний свет в коридоре.

— Нормальная у них тут электрика? Как еще не угорели? Ей сто лет в обед будет. Во люди живут, ваще себя не уважают!

Я захожу в ванную комнату и начинаю жалеть, что не попросила Лучано остаться. Хотя чем бы он мне помог? Главное, как можно быстрее вернуть деньги, а там, глядишь, на радостях они успокоятся и вопрос про неустойку отпадет сам собой.

— Здесь тесно, в коридоре подождите, пожалуйста.

Сев на пол, я отодвигаю таз, нащупываю щель и просовываю в нее нож. Доска легко отходит и я сдвигаю ее в сторону.

— Ниче так нычка, да? — говорит Тащерский, нагибаясь и заглядывая мне через плечо, но видно, что момент для него волнителен. Его пальцы щелкают суставами, нос постоянно шмыгает, глаза опасливо озираются, ища скрытого подвоха. Слишком все идет гладко, в его жизни таких чудес не бывает.

Его волнение передается и мне, лоб становится влажным и мне приходится на секунду закрыть глаза и сделать глубокий вдох. Спокойно, Власова! Через пять минут все кончится и они уйдут. Собравшись с духом, я засовываю руку в образовавшееся отверстие. Шарю в темноте. Сначала справа, потом левее… потом уже судорожными круговыми движениями, ни капли не заботясь не испачкаться в пыли. Меня словно ударяет током, молния пробегает вдоль позвоночника, под ложечкой начинает ныть и сосать, но невероятный факт все-таки усваивается моим сопротивляющимся мозгом. Похоже, что в яме ничего нет!