Катерина Кириченко - Вилла Пратьяхара

Конечно же, я не спросила его ни о чем. Наши дороги разошлись, и в накатившем на меня покорном состоянии это воспринимается единственно возможным. Ну не просить же у человека, считанные часы назад подарившего тебе жизнь, успокоительного и тупого бабьего счастья? Рай в двухместном шалаше, разбухшее от стирки корыто, мыльная пена на ее щеках, свежедобытый хворост на его загорелых плечах и, где-то на заднем плане, кабачковые оладьи? Арно дал мне гораздо больше. А человеческому сердцу всегда всего мало, вот оно и щемит, к этому давно уже стоило бы привыкнуть.

Я заставляю себя отвернуться и смотреть вперед. Там, робким гостем, боящимся оторвать людей от чего-то важного, застенчиво стучится в наше полушарие следующий день. Над горизонтом медленно намечается новая жизнь. Сначала бледно-фиолетовая, но на глазах набирающая силы полоска света вступает в права, разливая, будто парное молоко, нежно-желтоватые и божественно-розовые тона над постепенно успокаивающимся морем. Ветер, как только мы миновали опасные рифы, как по мановению волшебной палочки, стих. Море приходит в себя, восстанавливаясь после пережитого волнения. Волны еще островаты и тут и там покрыты вспенивающимися гребешками, но видно, что глубоко внутри пучина уже опять готова стать ласковым и воспетым в туристических брошюрах бирюзовым зеркалом Сиамского залива. Неожиданно мне вспоминается, как я ехала сюда впервые, так же сидя на корме и любуясь на подвижные мокрые голени тайских лодочников. Только тогда был закат, а сейчас, наоборот, занимается рассвет. Хотя, никакой разницы между ними нет. Все происходит так же, лишь в обратном порядке: из интенсивно-пурпурного свечение над морем становится с каждой минутой все светлее и увереннее. А так, — та же трещина между двумя мирами, двумя плотными состояниями, в которые знаешь, или, по крайней мере, думаешь, что знаешь, как тебе положено жить.

Рыбацкий баркас разворачивается к нам носом, готовясь принять груз. Нелепо торчат во все стороны снасти, крепящиеся к выступающим над водой балкам. На них установлены те самые пресловутые прожектора для приманки ночных кальмаров, на которые я, бывало, часами смотрела с берега. Тогда они представлялись мне гигантскими глазами бодрствующего монстра, вблизи же оказались добродушными галогеновыми увальнями. У меня на глаза наворачиваются слезы. Уже не разберешь, какие. Опять становится трудно дышать и рот заполняется горечью.

И тут, в этот самый момент, в расплывающийся мир проскальзывает чудо. Обычное чудо, на которое давно никто не обращает никакого внимания: позади разноперых снастей, веревок и нелепых самодельных удочек из-за моря выглядывает светящийся полукруг Жизни. Слепящий, чистый, он растет прямо у меня на глазах, постепенно превращаясь в золотой шар, играющий светом на моих мокрых щеках.

Тайцы по-своему истолковывают мои слезы и кивают на баржу:

— Один минут. Все хорошо. Больше не опасно.

Я слизываю слезы с губ и киваю, соглашаясь. Я знаю, «больше не опасно». Жизнь не может быть опасна, это человеческий миф, страх. Она либо есть, и тогда она есть до последнего вздоха, либо ее просто нет.

Меня слепит солнце. И вместе с ним в груди разрывается снаряд, начиненный счастьем. Диким, нечеловеческим счастьем. Нелогичным, беспричинным, ни на что не направленным, таким, каким я никогда его не переживала. И тут до меня, наконец, доходит. Я живая. Просто живая, и этого абсолютно достаточно. Просить большего — кошмарнейшая наглость, непростительнейшее несусветное нахальство. Как остро, как сильно можно проживать каждую минуту, потрясает меня. И как мало, оказывается, для этого нужно. Обычные мещанские вещи, такие как дом, карьера, деньги… вообще не входят в этот короткий список, по сути состоящий из единственного пункта — возможности дышать! А уж если боги одарили тебя еще одним бесценным даром — зрением — и ты можешь (совершенно бесплатно, безвозмездно) поднять глаза на бескрайнее небо, то кажется, что и вообще больше ничего в жизни уже не надо! Я просто жива, а значит у меня есть право видеть этот неземной слепящий свет, и какое мне дело до всего остального! Как там наобещала гадалка? Полина Власова умерла? Распрекрасно. Так ей, впрочем, и надо. Но я-то жива! Тогда да здравствую я! RESET! Счастье возможно. Оно будет. Боже мой, куда я смотрела? Оно, оказывается, уже есть! Как давно оно ждало, пока я, наконец, его замечу? Я отчетливо понимаю, что оно было тут всегда, просто я никогда не смотрела в его сторону!

Мне кажется, я еще различаю на берегу маленькое белое пятнышко от рубашки Арно. Милый, милый Арно, не волнуйся за меня! Не сиди на берегу, со мной уже все в порядке! Я больше ничего не боюсь. У меня есть то, что невозможно отнять. Как выяснилось, человека можно лишить многого, но никто не может вынуть это распирающее, бешеное ликование из моей груди!

Главный рыбак на баркасе смотрит на меня растерянно, протягивая руку, чтобы помочь перебраться на борт, и не понимая, почему меня заливают слезы. Я стряхиваю их тыльной стороной ладони и пытаюсь улыбнуться. Боже мой, как я люблю сейчас этого тайца! Встав, я понимаю, что меня укачало. Ноги не слушаются, и я хватаю протянутую мне шершавую ладонь. Перехожу на борт баркаса.

— Иди туда, — кивает мне хозяин на моток веревки на носу.

Я сажусь, поджав под себя ноги. Мне передают мой полиэтиленовый мешок с поклажей. Это все, что у меня есть в новой жизни. Солнце встает выше, теперь между ним и морем появилась голубая полоска утреннего неба. У меня пока нет ничего, кроме далеко не новой зубной щетки Арно и еще пары таких же предметов. Забавно, нет даже имени. Меня «не посчитали», меня словно вообще нет в человеческих рядах. Временно выбыла. На неделю, пока я доберусь до Себастьяна. Или на четыреста лет до следующего рождения. Жизнь на мосту. Мост рухнул, на нем должна была быть я, но странным образом, я оказалась на другом краю пропасти. Может быть, вспышкой мелькает у меня в голове, это все-таки была я? Я разбилась о скалы и все последующее происходит уже не в той жизни?

Таец сует мне тарелку с остывшим рисом. Судя по всему, своим собственным ужином. Я благодарно качаю головой, отклоняя его руку и похлопывая по мешку у себя на коленях, мол, спасибо, капункап, у меня есть бутерброды.

Замешкавшись на миг, не зная, как бы еще меня подбодрить, таец все-таки отходит к дощатой рубке. Мальчишки сдувают мою лодку и, смяв ее (все пригодится в хозяйстве), кидают рядом со мной. Протяжно ревет, просыпаясь, мотор. Я последний раз оглядываюсь на берег. Различить Арно с такого расстояния мне уже не удается. Зато отчетливо белеет на скале белоснежный прямоугольник моего дома. Дальше, за «Пиратским баром», выпрыгнув из-за мыса, к берегу направляется лодка-такси, груженая еще незагорелым народом. Наверное, новый заезд к Лучано. Нет, я все еще в этой жизни, хотя зачем она мне после того, что я минуты назад пережила, уже непонятно. Что еще я могу понять, красивее, сильнее и счастливее того, чему научило меня солнце?

Господи, пугаюсь я вдруг, что будет, если я все это забуду? Я должна это записать, это кажется мне настолько важным, что если разум сыграет надо мной шутку и сотрет все из памяти, то моя жизнь сложится как-то по-другому, возможно, опять превратится из кареты в тыкву. Где мой блокнот?

Раскрыв его посредине, я хватаюсь за карандаш и начинаю судорожно строчить кривые вереницы слов, будто пьяных от счастья, укачанных на волнах набирающего скорость и направляющегося к неизвестным мне берегам, баркаса.

Солнце встает все выше и выше, освещая узкую полоску пляжа и играя зайчиками в стеклах моей брошенной и ненужной мне больше «Виллы Пратьяхары». Арно был прав, какое нелепое название для дома! 

На потолке чистенького, по-канцелярски безличного кабинета, напрочь игнорируя последние лучи заходящего апрельского солнца, уже битый час противно жужжали галогеновые лампы. За столом, спиной к окну сидел худой и прилизанный работник. Его руки нервно бегали по бумагам, бессмысленно открывая и тут же закрывая папки, никак не относящиеся к делу. Так же хаотично бегали по голым неуютным стенам и его светлые, почти бесцветные глаза.

— Ну я же вам повторяю, разыгрался шторм, даже не шторм, а целое цунами. Тридцать тысяч погибших и пропавших без вести, сотни затонувших кораблей. Поиски, разумеется, все еще ведутся, но вы же сами должны понимать. Ну что они там найдут? Кого на берег вынесло, того уже вынесло, а кого не нашли… — работник развел руками и незаметно зевнул.

— Но судно, этот лайнер, на котором она плыла, ведь же не затонуло? — продолжал докапываться до истины Иван Иваныч.

— Не затонуло. Но огромное количество пассажиров посмывало с палуб волной. Посреди открытого моря. Ну и где вы хотите, чтобы их искали? На дне? Как? Водолазами? Там глубина какая, знаете?

— Глубина, глубина… — пробурчал Иван Иваныч и поерзал на жестком стуле.