Сигфрид Сивертс - Пираты с озера Меларен

Когда униженные мальчики предстали перед свободным как птица Фабианом, тот презрительно сузил глаза:

— Так вам и надо, салаги! Нечего отпрашиваться!

И, хитро подмигнув им и засунув руки глубоко в карманы, важной походкой направился к гавани. Проходя мимо будки жестянщика, он швырнул камешком в черного кота, а поравнявшись с кафе трезвенников, сунул два пальца в рот и свистнул в ухо сгорбленной старушке с такой силой, что она онемела от страха и потом долго грозила ему вслед зонтом, пока Фабиан, этот обаятельный хулиган, не исчез за поворотом.

И вот Георг снова стоял, облокотившись об ограду, и его маленькое сердце разрывалось от обиды и ненависти. Никогда он не чувствовал себя таким беспомощным и несчастным. Как хотелось ему сейчас подложить бомбу под тетку Леонтину или утопиться в бочке с водой, чтобы досадить ей!

У ворот послышались голоса. А, это члены городского суда Энел и Гренандер. Здоровенные некрасивые типы показывали пальцами на дом и о чем-то говорили.

Из-за угла дома маляров показался лектор Борелиус. Он шел, держа руки за спиной, с сигарой в углу рта. Лектор Борелиус был старый ученый муж, одинокий и такой неразговорчивый, будто дал обет молчания. Он рассеянно поздоровался с судьями и хотел было обойти их стороной, но не тут-то было, те громко — лектор был глух — закричали:

— Добрый день, брат Борелиус, ты слышал про это свинство?

— Гм, гм.

— Он слишком скуп, чтобы завести заместителя, а сам не может доплестись до суда. Ничего себе бургомистр достался нам.

— Теперь мы будем заседать у него в гостиной. Недурно придумано!

— Гм, гм.

— Он сидит и вершит суд за тем же столом, за которым играет в виру[5]. Превосходно!

— Не хватало, чтобы он сказал «вини» вместо «виновен» или «треф» вместо «штраф». Скандал да и только!

— Гм, гм.

— Только бы чертов «Курьер»[6] не пронюхал про это, а то будет мизер. Проклятые писаки!

— Гм. До свидания.

Лектор побрел дальше, такой же одинокий и молчаливый. Судьи юркнули в ворота.

Отец Георга был редактором «Курьера», и последняя фраза взволновала мальчика. Но он решил поразмышлять над этим после, а сейчас самым важным была услышанная им новость. Он сел рядом с Эриком.

— Слышишь, у нас дома будет заседать суд.

— И жуликов туда приведут? — спросил Эрик со страхом и восторгом.

— Должны привести, а то кого же они будут судить? Гляди, гляди!

Эрик вскочил и, вытянувшись как солдатик, во все глаза уставился на улицу. По ней шла в самом деле подозрительная компания во главе с полицейским Блумом. Блум и тюремный надзиратель вели какого-то человека. Замыкала шествие целая стая ребятишек. Процессия вошла во двор и направилась к кухонной двери.

— Жулик, — прошептал Эрик и крепко схватил Георга за руку, — жулика ведут.

— Да это же Никандер! — воскликнул Георг.

Это был их приятель вермландец[7] Карл Юхан Никандер — добродушный вдовец и верный старый обитатель полицейского участка. Обычно веселый и хмельной, сегодня он был трезв и шел, понуро опустив голову. В его полузакрытых глазах затаилась тоска. В порыве жалости Эрик крикнул, держась на всякий случай на расстоянии:

— Когда пойдем уклейку ловить, Никке, дружище?

— Наверно, придется подождать, — виновато пробормотал Никандер и неопределенно пожал плечами.

Блум рявкнул на Эрика, и того будто ветром сдуло, а когда Георг хотел проскочить вслед за суровым конвоем, путь ему преградила тетка Леонтина, внезапно выросшая в дверях кухни.

— Домой до обеда не приходите, — приказала она. — Нечего любопытничать. И чтобы никаких проказ!

Вконец расстроенный, Георг ходил вокруг клумбы и с отчаянием думал о том, как узнать, что творится в гостиной.

— Может, лучше нам пройти по другой лестнице и попробовать пробраться на чердак? — предложил Эрик.

Но Георг и слушать не хотел: на чердаке висела трапеция мальчиков, там же у них были все химикалии и клетка с белой мышкой. После долгих раздумий блестящая идея пришла ему в голову. Он вспомнил об окнах гостиной, которые выходят на улицу, и тихо прокрался к ним. Жалюзи были спущены, а форточка приоткрыта. Георг забрался на оконный выступ и прильнул ухом к форточке.

Вначале он расслышал неразборчивое хриплое хрюканье дяди Конрада:

— Обвиняемый… кх, кх… Карл Юхан Никандер… похитил… три бутылки пива… признает… кх, кх…

Потом послышался надтреснутый фальцет раскаявшегося грешника — он говорил более отчетливо:

— У меня в горле пересохло, ужасть как пересохло, почтенный бургомистр. Я шел и пел про себя, а жара стояла нестерпимая, и тут я увидел, что ящик со льдом стоит открытый. Так-то, господин бургомистр. А вот для чего фру Чилландер не заперла ящик?

— Обвиняемый… ближе к делу… кх, кх… применение силы к полицейскому… кх, кх…

— Так ведь, господин бургомистр, Блум-то и сам хватил малость.

— Кх, кх… Пустое… Не отклоняйтесь… свидетели… третий арест…

— Да уж мало в том хорошего, что и говорить. И все же вы, господин бургомистр, может, позволите мне пилить вам дрова, когда я выйду из кутузки?

— Ты что это здесь подслушиваешь, негодный мальчишка! — услышал Георг, и в тот же миг чья-то рука схватила его за полу пиджака и сдернула вниз.

Это была жена аптекаря, ближайшая приятельница тетки Леонтины. Она бесцеремонно взгромоздилась на оконце погреба и заняла место Георга.

Чуть не плача, Георг уселся на ступеньку кухонной лестницы и подпер рукой щеку. Ну почему, почему каждый его шпыняет? Почему все интересное ему запрещают? Он что, плохо учится? Или хулиганит? Только и слышишь: «До чего ты докатился! Что только из тебя будет!» «Где твоя совесть!» Бедного Никке засадили в кутузку за несколько бутылок пива! Никке-то славный дядька, он пел веселые песни и даже подарил Эрику леску. Их папу однажды тоже посадили. Он что-то написал — видимо, очень занятное, раз им это пришлось не по вкусу! До чего ж ненавидел он сейчас этих глупцов! Ярость переполняла его через край. Он на минуту представил толстые иссиня-красные губы бургомистра, услышал ядовитую болтовню тетки Леонтины, будто воочию увидел, как тупо жует за бутербродным столом[8] Гренандер и наливает пивом и без того толстый живот Блум — и Георгу стало плохо. Он сжал кулаки и сплюнул. На фоне этих старых уродов шалопай Фабиан — ну просто симпатяга; Георг рассмеялся и схватил Эрика за руку:

— Йеркер, обезьянка! Давай удерем. Может, Фабиан еще не успел отплыть?

Эрик не раздумывал — ведь отвечать-то придется Георгу, — и мальчики помчались что есть сил к гавани.

Здесь пахло нефтью, водой и нагретым солнцем деревом. Мутная весенняя вода плескалась о столбы причала. Свежевыкрашенные рыбные садки, мережи и жерлицы грелись на солнышке, а на воде, гордая своим новым якорем, покачивалась «Эвелина», принадлежавшая хозяину малярной мастерской.

Этот маляр был единственным яхтсменом в городе. По правде говоря, никто не видел его плывущим на яхте. Но каждой весной он, засучив рукава, собственноручно красил свою ненаглядную шхуну. И не было такого воскресенья, когда бы он не появлялся в гавани и не возился со своей красавицей.

В лодочной гавани Фабиана не было. Мальчики помчались по прогулочной набережной, вдоль живой изгороди из ивы, скрывающей пароходную пристань и зеленые берега Меларфьорда[9]. Наконец-то! Фабиан нашел укромное место и теперь дремал под серым лоскутом паруса. Георг окликнул его, и Фабиан подгреб к берегу.

Лодчонка была старая, утлая, с грязной простыней вместо паруса. Фабиан накидал в нее гальки для балласта, и лодка устойчиво качалась на воде. Судно было что надо, и лишь одно обстоятельство привело Георга в замешательство.

— Но ведь это же ялик лавочника, Фабиан! — воскликнул он.

— Он должен моему папашке, — успокоил его Фабиан. — Так что не пикнет ни словечка. Отчаливай!

Эрик тут же заиграл на губной гармошке «Дремлет волна…» — но лодка не двигалась.

— Здесь ветра нет, — заметил Георг и хотел было взяться за весло, но Фабиан прикрикнул на него:

— В парусной лодке не гребут.

Наконец лодка медленно проплыла мимо вехи. Жара стояла невыносимая, и смола медленно таяла на солнце. Эрик сидел на носу, играл на своей гармошке и наслаждался открывшимся видом.

Вот Стокгольмский пароход описал горделивую дугу. Капитан стоял на мостике в синей униформе, в фуражке с золотым галуном. Из камбуза чадило жареным мясом.

Легкая зыбь покачивала лодку лавочника, с ленивым шуршанием перекатывалась в ней галька.

Подул ветерок, жаркий, словно струя горячего воздуха из носика кофейника, и парус натянулся в мягкое, трепещущее полукружье.

— Пошла! — радостно закричал Эрик, увидев, как у штевня[10] ласково забурлила вода и когда первые брызги редким дождем окатили его. Георг вторил ему тихим счастливым смехом.