Всеволод Нестайко - Тайна трех неизвестных

Павлуша вбежал в дом запыхавшийся, раскрасневшийся и с самого порога начал возбужденно:

— Старик! Только что Пашков погреб откапывали. Веришь! Откопали кастрюлю, а там вареники с вишней. Попробовали — свеженькие, словно вчера сваренные. А больше недели прошло. Скажи! Полезные ископаемые — вареники с вишней! Допотопные вареники с вишней! А? Сила! Главное — как вода туда не попала? Пожалуй, землей сразу присыпало, а крышка плотная и только немного сверху подмочены, а внизу — абсолютно! Я пять штук съел. Объедение! Что с тобой? Ты что — плохо себя чувствуешь?

— Да нет, — покачал я головой. Я решил не откладывать, потому что в любую минуту могла прибежать Иришка.

— Павлуша, — я пристально посмотрел ему в глаза, — ты мне друг, скажи честно?

— Ты что? Друг, конечно.

— Скажи, а ты мог бы… сесть вместе со мной в тюрьму?

— Тю! — Он растерянно улыбнулся. — Ты что — сельмаг обокрал?

— Нет, без шуток скажи — мог бы?

Он нахмурил брови.

— Мог бы… Ты же знаешь.

— Ну, тогда на, читай, — и я протянул ему письмо.

Пока он читал, я не сводил с него глаз. Он сначала побледнел, потом покраснел, потом начал сокрушенно качать головой. Дочитав до конца, поднял на меня глаза и вздохнул:

— Да. «Г. П. Г.» Значит, и тебе… Ничего не понимаю…

— А тебе, выходит, тоже? И молчал…

Павлуша виновато пожал плечами:

— Ну, когда мне было говорить! Раньше — сам знаешь… А потом ты заболел, тебе же волноваться нельзя, так что …

— Нельзя волноваться? Мне очень даже можно волноваться! Мне даже нужно волноваться! Мне нельзя лежать, как бревно, я так не выдержу… Ну рассказывай! — Я быстро сел на постель, щеки у меня горели. Я и действительно почувствовал внезапный прилив сил, энергии и бодрости.

— Ну что… Ну, иду я как-то по улице, вдруг навстречу мне офицер на мотоцикле. Остановился «Павлуша, — спрашивает, — Завгородний? И протягивает конверт. А потом как газанет — только я его и видел. В шлеме, в очках — лица не разглядишь.

— Точно!

— Ну, развернул я письмо. «Дорогой друг… секретное задание… нужно придти в Волчий лес к доту… в амбразуре инструкция».

— В расщелине над амбразурой.

— Да, точно.

— А в котором часу?

— В двадцать ноль-ноль.

— А мне в девятнадцать.

— Видишь. Следовательно, они не хотели, чтобы мы встретились. Ну, ты был?

— Конечно. Только давай сначала ты.

— Ну, значит, подъехал я к доту, только туда, а меня — цап! — За шкирку. Солдат Митя Иванов, знаешь. «Куда, говорит, опять лезешь. Совсем сдурел, что ли?»

Ну, теперь я понимаю, что это ты, наверное, туда передо мной прорывался, а тогда я удивился, чего это он «опять» говорит. Ну, и даже не это меня больше удивило, а то, что я никак до амбразуры добраться не мог. Сами писали: «Приди», — и сами же часового поставили, не пускают. Кстати, на дороге и мотоцикл стоял, а в кустах, кроме Мити Иванова, еще кто-то был, но не тот, что мне письма передавал… Я его не видел, но голос слышал. Я тогда психанул, думаю, чего мне голову морочат.

«Ах так, — во весь голос крикнул я. — Не пускаете, тогда я домой пошел. Слышите, домой! Раз так!»

А из кустов голос: «Правильно!»

Ну, думаю, раз так — будьте здоровы! — Сел на велосипед и поехал…

— И что — все? Больше ничего не было?

— Да погоди! На следующий день пошел я на рисование. Было занятие кружка. Развернул свой альбом — а там письмо. Опять Г. П. Г. — «Операция переносится… не волнуйся… следи за мачтой около школы… Когда появится белый флажок — приходи в тот день в Волчий лес к доту.»

— И опять в двадцать ноль-ноль?

— Ага! Ты знаешь, меня даже в жар бросило. Альбомы наши хранятся в школе, домой мы их не забираем. После каждого занятия староста собирает и Анатолий Дмитриевич запирает их в шкаф. Как мог появиться там письмо, хоть убей, не пойму. Не иначе, кто-то ночью залез в школу, подобрал ключ к шкафу и подложил. Но школа летом на замке, и баба Маруся там всегда ночует, а она, сам знаешь какая — муха мимо нее не пролетит. Просто не знаю.

— Ну, это все мелочи. Если надо, то и бабу Марусю усыпят, и ключ подберут… Это не проблема.

— А у тебя что?

— А у меня… — И я подробно рассказал Павлуше обо всем, что случилось со мной: и про письмо, и про «экскурсию» в военный лагерь, и про разговор по телефону.

— Так что же все это значит, как ты думаешь? — Спросил Павлуша когда я закончил.

— Я, конечно, точно не знаю, но думаю, что это связано с военными. Я уже думал, может, там у них сломалось что-нибудь в пушке или в ракете, куда взрослый пролезть не может, и нужен пацан.

— Как знать, может… — Нахмурил брови Павлуша. — А чего ж тогда и к тебе, и ко мне? И на разное время?

— Разве я знаю… — Пожал я плечами. — Наверное, кто-то из нас основной, а кто-то дублер. Знаешь ведь у космонавтов всегда есть дублеры, и наверно тут тоже самое…

— Может быть, — вздохнул Павлуша. — Значит, ты основной, а я дублер.

— Почему это!

— Ну, тебе же на час раньше назначили.

— Ну и что! Это ничего не значит. Может, именно ты основной! Я почему-то думаю, что именно ты! — Убеждал я его, хотя в душе думал, что основной все-таки я! Действительно, чего бы это дублеру назначали на час позже, чем основному. Так и есть, я основной! Но показать, что я так думаю, было бы и неблагородно, и нескромно. Павлуша же, помните, говорил, что я люблю скромничать…

— А теперь, после моей болезни, ты уж наверняка будешь основным! — сказал я для того, чтобы успокоить Павлушу. И вдруг, осознав что сказал, я даже похолодел. А действительно! Какой же я основной после такой болезни! Это меня надо успокаивать, а не его. Немедленно надо поправляться! Немедленно! А то и в дублеры не попаду!

Я нервно заерзал на кровати. Нет! Нет! Я же чувствую себя лучше. Значительно. Вот и сила в руках появилась. Могу уже подтянуться, взявшись за спинку кровати. А позавчера не мог совсем. Ничего, ничего! Все будет хорошо… Если ни что не помешает.

— А ты кому-нибудь говорил обо всем этом? — Я пристально посмотрел на Павлушу.

— Конечно, нет.

— А ей? — Я не хотел называть ее по имени, но Павлуша понял.

— Да ты что? — Он покраснел.

Я почему-то подумал, что он, пожалуй, не знает, что это я обрызгал Гребенючку грязью с ног до головы (она не сказала), и заодно вспомнил таинственную фигуру в саду Галины Сидоровны в тот вечер. Я же ничего Павлуше еще не говорил про того человека.

— Слушай, — и тут же начал рассказывать.

Когда я закончил, он только плечами пожал:

— Черт знает что творится. Ничего не разберешь…

Интересная штука человеческий организм. То он еле дышит, тает, как свечка, голову поднять не может. А то вдруг (откуда и силы берутся!) начинает крепчать и выздоравливать с каждым часом. И вы знаете, что я подумал? Я подумал, что, видимо, все же главное для выздоровления организма — это желание выздороветь, цель — быть здоровым. Когда есть сильное желание и ты всеми силами стремишься к этой цели, хочешь быть здоровым — ты обязательно и очень быстро поправишься. Я в этом убедился на себе. После нашей откровенной беседы с Павлушей я сразу начал выздоравливать быстрыми темпами. Ел теперь, как молотильщик. Двойные порции.

Докторша как-то сказала:

— Больным следует есть главным образом то, что им хочется. Организм мудр, он сам подсказывает, что ему надо.

Слава богу, мне хотелось есть все, что давали. Но однажды я хитро посмотрел на деда и сказал:

— Диду, мой мудрый организм подсказывает, что ему нужно… мороженного!

Дед кашлянул и ответил:

— Кум Андрею, не будь свиньей. Только из лихорадки вскарабкался и снова хочешь? Скажи своему организму, что он не мудрый, а глупый, если такое тебе подсказывает. Совсем выздоровеешь, тогда ешь.

Это еще больше добавило мне желания скорее выздороветь. Вы же знаете, как я люблю мороженое!

На третий день после нашего с Павлушей разговора доктор послушала меня своим щекочущим холодным ухом, пощупала мою ногу и сказала:

— Можешь понемногу выходить, но не бегать, потому что опять простудишься.

Как же это приятно вместо потолка видеть над головой бездонное голубое небо, и дышать свежим ветром, что ласкает тебе кожу нежным прикосновением, и слышать, как приветливо шепчет листва на деревьях, и чувствовать под ногами упругую землю, и даже слоняться по улице без всякой цели, и улыбаться без причины, просто тому, что светит солнце, мурлычет на заборе кот, хрюкает в луже свинья — тому что жизнь так прекрасна!..

И хотя шел я, повторяю, без всякой цели, просто так, немного пройтись (далекие прогулки мне еще были строго-настрого запрещены), но ноги сами понесли меня в сторону улицы Гагарина. А мне на улицу Гагарина докторша даже носа показывать не разрешила.