Борис Ицын - Подростки

Ребята захватили большой ковш, жестяную банку и деревянный лоток. Старик тем временем принес запасные крючки на поводках и привязал к лодке плетеную корзинку — садок для рыбы.

Поехали версты за три вверх по реке на песчаную отмель.

Приятели, конечно, сели на весла.

— А ну, разом! — время от времени покрикивал Федосеич, улыбаясь в седые усы.

Мальчики дружно гребли, старик помогал, сильно и широко взмахивая коротким рулевым веслом. Мимо медленно плыли берега, то высокие и скалистые, поросшие сосной и березой, то низкие и песчаные.

На косе приятели, затаив дыхание, следили, как старик промывал желтый мелкий песок. Он слегка потряхивал лоток и осторожным кругообразным движением выплескивал воду с песком. После промывки на дне осталось несколько красновато-желтых золотинок.

— Ишь ты, — бормотал в усы Федосеич. — Обедняла коса, помалу оказывает.

Он осторожно собрал золото и сложил его в замшевый мешочек, висевший на шее рядом с медным крестом.

Ребята следили за работой молча. Они знали: золоту нельзя радоваться, нельзя удивляться, а еще хуже — в это время выругаться.

— Золото обидчиво: рассердится, уйдет, — говорили не то в шутку, не то всерьез старатели.

Ребята не отходили от старика и даже сами сделали по две промывки. Золота, правда, у них в лотке оказалось мало. Зато радости было много.

— Притомились, люди, с непривычки? — сказал Федосеич, когда солнце стало спускаться к горизонту. Он сложил в лодку нехитрый свой инструмент, и они поехали перемет проверять.

Пока, не торопясь, плыли, пока перемет проверяли и заново ставили — живицу на крючки сажали, спустился теплый летний вечер. Из-за леса поднялась полная луна. Не гребли. Лодка медленно плыла по течению, вода с тихим журчанием плескалась о ее борта, а впереди, на темно-синей глади, лежала золотая дорожка.

Приятели решили, что время самое подходящее: старик сейчас расположен поговорить.

— Михайлу Тропина, соседа, вчерась увели, — как бы вскользь заметил Валя.

— Ишь ты? — неопределенно произнес старик.

— Ей-бо! Обыск сделали и увели, — добавил Митя, — за сходку.

— Федосеич, а что это за сходка такая? — не вытерпев, спросил Валентин.

— Сходка? — старик помолчал. — Ишь ты!

— Федосеич, голубчик, скажи!

— Греби, греби, нажимай! — сурово пробасил старик.

Ребята замолчали и взялись за весла. Обидно стало. Зря, выходит, по жаре тащились, зря целый день ездили.

«Ишь, пострелы, — смышленые. Знают, у кого спросить. Ко мне прибежали», — улыбнулся старик в усы, заметив, что ребята надулись. Когда приехали к избушке и поужинали у костра, он спросил неожиданно:

— Михайлу, выходит, за сходку взяли?

— За сходку, Федосеич, за сходку! — в один голос воскликнули обрадованные ребята.

— Ишь ты, — прикинулся тот удивленным. — А кто это знает, что за сходку, может, за что за другое?

— Данилка сказывал.

— А у нас тятька с мамкой чего-то шептались, да все про Михайлу, да про сходку.

— Дела…

Мальчики еще раз решили попытать счастья.

— Федосеич, а Федосеич, ты скажи, что это за сходка такая?

— Ишь ты. Сходка? Ну, известно, чего. Народ, значит, сходится — и все тут.

— А зачем сходится?

— Зачем, зачем!. За делом, конешно, ну и там, поговорить разное.

— А пошто за это сажают? — Валя от нетерпения не мог на месте сидеть.

— Во пострелята! По то и сажают, что разное говорят.

Старик замолчал, потом, кряхтя, поднялся, принес из избы ивовую вершу и сел поближе к костру чинить ее.

— Федосеич, — тихонько попросил Валя, — ты бы рассказал нам про это.

— Дедушка, ну расскажи, — поддержал приятеля Митя.

— Долгой сказ, ребята. Скоро спать надо. На свету перемет смотреть, а кичиги[1] вон как высоко зашли.

— Ничего, дедушка, выспимся.

— Про нонешнюю жизнь я мало знаю, — негромко проговорил старик. — Все больше про старину.

Он замолчал, пристально посмотрел на ребятишек, пожевал губами и уселся удобнее, к костру поближе. Придвинулись к огню и мальчики.

Ярко пылали, потрескивая, смолевые сучья. Желтые языки пламени лизали их, прыгали с ветки на ветку, точно рыжие белочки, взбирались все выше и выше и вдруг вырывались к темному небу. Тогда сразу отскакивала густая пелена ночи, вспыхивала золотом белая борода Федосеича, становились медно-красными лица ребятишек, а из темноты точно подбегала к костру молодая сосеночка. Но снова опадали желтые языки, и сразу ночь подступала к костру, погружала в полумрак лица людей, и снова отступала, убегала в темноту молодая сосеночка.

Неподвижно сидят мальчики, затаив дыхание, не сводя глаз с костра. Хочется скорее услышать рассказ Федосеича, но они не решаются торопить старика. А тот тихо-тихо, точно сам с собой разговаривая, начинает рассказ:

— Тому времени и счет пропал… Мне восьмой десяток пошел, а я от дедов слыхивал еще в те поры, когда вроде вас, мальчонкой был. Жизнь, она, ребятки, сроду горька. Сейчас не сладка, а в те поры и вовсе житья не было. Народ маялся, а хозяева на маете этой богатство себе добывали. А как робил народ! В горе, аршинов на сорок под землей… Опять же на заводской работе, на огненной, стояли…

— На какой? — не понял Валя.

— На огненной… Только на той работе подолгу не дюжили. В кричне постой-ка да крицу поворочай, а она известно — чугун раскаленный, пудов в тридцать весу. Вот ее молотами и отковывают, железо, значит, делают. Поди, поработай — кожа сваривалась, грудь пропадала, руки, ноги дрожали. Ну, хорошо — это в кричне. В другие от ра́на до по́здна руду били, тоже нелегкое дело. Камни самоцветные, кразелиты, шерлу искали. Которы золотишком промышляли — не на себя — на хозяина. Иной золото в руках держит, а сам сухой корке рад. Вот она, жизнь-то прежняя. Да и нонче не краше, разве что огненной работы нет, а все одно — трудовой человек спину гнет, руки бьет, а хозяин деньги в карман кладет…

— А Данилка про это не сказывал! — не утерпел Митя.

— Не сказывал, потому несмышленыш ты, да и сказывать-то с умом надо, таких рассказчиков не жалуют хозяева… А ты слушай дальше, может, и поймешь чего. Сейчас хозяин жилы тянет, а в те поры иные заводчики хуже зверя были, а прихвостни ихние, мастера да управители, и того пуще лютовали. Иной в заводском или, там, в рудном деле ничего не маракует, зато человека изувечить — первый мастер. Ну, хорошо. Только у народа тоже терпенью мера есть. Какой человек терпит, терпит, апосля расправит спину, рассчитается с тем самым зверем, — да и ну в бега. Тайга да горы, ребятки, не мачехой, а маткой родной были. Так-то. Вот, скажем, и я, — через то самое в лес подался.

— Убил! — в один голос воскликнули ребятишки.

— Цыть вы, пострелята, — рассердился старик, — нешто я убивец? Да не о том сказ.

— Терпели, терпели люди, говорю, да в бега и ударялись. Это те, которые потише. А которые посурьезнее, те в ватажки сбивались да с хозяевами расчеты сводили. Ко батюшке Омельяну Иванычу подались многие.

— Это Пугачев, который атаманом был? — спросил Митя.

— Вот вот! Но и до Омельяна Иваныча народ по ватажкам сходился, а первый, знаменитый по Уралу атаман был Рыжанко Золотой. Был тот Рыжанко ростом высок и статен, лицом белый, взглядом так скрозь и пробирает, а волосы, что твое золото чистое. За те волосы его Золотым-то и прозвали.

— Он, поди, сильный был? — глаза Вальки загорелись.

— Сказывают, силы человек был непомерной и храбрости отчаянной, иначе кто б его за атамана признавать стал? Да и атаман тот не простой человек был. Еще до бегов, бывало, сгрубит какому начальству, пороть его прикажут, розог, как надо, наготовят, а розга его не берет: лежит Золотой — улыбается. Говорили, что и пуля его не брала.

— Почему?

— Потому — слово такое знал. Ну, хорошо. Атаманил, значит, Золотой на Чусовой реке. Много купчишек да управителей он на тот свет поотправлял. Справедливый был: хоть под кафтаном, хоть под рясой плохого человека разберет, а хорошего ни в жизнь не тронет; работный люд, беднота всяко у него заступничество находили. Так-то! Золота, серебра, самоцветов, оружия всякого поотбирал — не считано, не видано. Оружье и золото в горе, в потайной пещере, укрыл до времени.

— А та пещера и сейчас есть? — спросил Митя, затаив дыхание.

— А ты вперед не забегай, о том мой сказ будет…

…Вот раз случай-то какой вышел. С дозорного места, что над Камой и посейчас виднеется, приметили атамановы товарищи — лодка плывет, управитель заводчика Ширяева, злодея, с какими-то людьми едет, а управитель тот и сам — собака не последняя. Ну вольница, ясное дело, лодку остановила. Разговор короткий, дело простое. Что надо — себе взяли, управителя прикончили да — в воду!

Плавно лилась складная речь старика. Ребята сидели, боясь шелохнуться. Они заслушались и теперь уже не перебивали Федосеича вопросами. Валя, не мигая, смотрел на костер и, казалось, в пламени его видел стройного, красивого, могучей силы атамана…