Ирэн Адлер - Последнее действие спектакля

– Леопольд, – вздохнула мама. – Мы с Ирэн только что вернулись после отдыха у моря. Я ужасно устала… Одна только мысль сразу же оправиться… в Лондон… пугает меня. Да и как ехать? Разве работает транспорт? Я слышала, что город заблокирован, что масса людей из провинции наводняет Париж…

– Глупости! – сказал папа. – Я уже всё устроил.

– Уже устроил… Даже не спросив меня?

– Да ладно, дорогая!

– Не повышай голоса, Леопольд!

– Я не повышаю.

– Нет повышаешь!

И они продолжали свою добродушную перепалку, походившую на состязание двух рыцарей: один в стальных доспехах и с копьём, другой в резиновой арматуре, от которой копьё отскакивало.

И хотя я не имела ни малейшего представления о том, что на самом деле происходит в городе, всё же понимала истинное намерение папы – увезти нас как можно дальше от войны, и поэтому меня удивляло мамино упрямство.

Улучив момент, я вмешалась:

– Мадмуазель Гамбетта сказала, что, если бы Офелия приехала в Париж, она сделала бы всё, что угодно, лишь бы повести своих учениц послушать её. Потому что невозможно понять суть вокала, не услышав Меридью.

Родители в растерянности замолчали. Учиться пению меня заставляла мама, которая считала, что это необходимо для вхождения в общество.

– В самом деле, так и сказала? – спросил папа, довольный моей поддержкой.

По правде говоря, мадмуазель Гамбетта была убеждена, что намного превосходит самую великую на данный момент оперную певицу. Превосходит, но, к сожалению, из-за невезения или каких-то интриг её недооценивают.

– Да, – подтвердила я на всякий случай. – Так именно и сказала.

И постаралась избежать маминого взгляда, но кожей почувствовала, какой он холодный.

– И когда же, скажи на милость, – съязвила мама под звяканье серебряных приборов, – мадмуазель Гамбетта слушала Офелию Меридью?

– Ох, – вздохнула я, – это надо спросить у неё.

– Ну, если так сказала Гамбетта, то… – проговорил папа и позволил себе хороший глоток вина.

Потерпев поражение, мама не стала возражать, а мне пришлось удержаться, чтобы не подмигнуть папе.

– Так значит, едем? – спросила я, пока мистер Нельсон убирал со стола.

– Ну! – широко улыбаясь, произнёс папа. Он всегда обозначал таким восклицанием свою победу.

На том вечер и завершился.

Я ушла в свою комнату как раз вовремя, чтобы не слушать продолжение спора.

Родители перешли в гостиную и оттуда отправились на второй этаж. С лестницы доносились их голоса – сердитое ворчание мамы и примирительный, дружелюбный тон отца, каким, я думаю, он разговаривал на работе с тысячами служащих.

Я села за письменный стол, взяла бумагу, чернила и ручку и засмотрелась на дрожащий огонёк масляной лампы. Ничего не написав, я встала и открыла окно, впустив в комнату лёгкий шум дождя.

Город лежал в темноте, стараясь не обнаруживать себя светом, эхом отдавались шаги редких прохожих, какие ещё появлялись на улице. Вдали на востоке, как раз на линии фронта, я видела вспышки света. Но я даже представить себе не могла, что такое война.

Я думала о Лондоне, который представлялся мне во всём похожим на Париж, только без бульваров и наших прекрасных дорог, мощённых булыжником, без этого подъёма в гору, что ведёт к собору «Сакре кёр» и к холмам за ним.

Подумала о грязи на улицах и рисованных вывесках пабов – для тех, кто не умеет читать. И конечно о том, что могу увидеть Шерлока и, кто знает, может, и Люпена, если бродячая жизнь отца приведёт его туда.

В конце письма мой английский друг оставил почтовый адрес. Может быть, приехав в Лондон, я сумею найти его?

Или, может быть, нужно сначала предупредить его о моём приезде? Но прибудет ли письмо, отправленное туда в военное время, раньше отправителя?

Я снова села за стол и с надеждой посмотрела на лист бумаги. Погрызла кончик деревянной ручки и наконец решилась.

Дорогой Шерлок, – начала я, – ты не представляешь, какая у меня прекрасная новость…

Рано утром я быстро спустилась вниз в поисках мистера Нельсона. Он стоял у дверей, глядя на ещё мокрую после дождя мостовую. Я отдала ему конверт, в который только что вложила письмо.

– Что скажешь, Гораций, дойдёт?

Дворецкий повертел конверт в своих крупных тёмных руках, прочитал имя адресата и не выразил ни малейшего удивления. Только улыбнулся мне и ушёл на поиски почтового отделения или, может быть, какого-то знакомого, уезжающего в Англию.

– Мистер Нельсон! – окликнула я его.

– Слушаю вас, мисс Ирэн.

– Вы тоже поедете с нами в Англию?

Он ответил мне, приветливо помахав конвертом, возможно, в знак того, что имеется некая связь между ним и его словами:

– Миссис Адлер, ваша мама просила меня в её отсутствие следить за вами и ни на минуту не оставлять без внимания.

«В её отсутствие?» – удивилась я. Это означало, что мама не поедет с нами в Лондон? А почему?

Я быстро вернулась в дом и нашла маму, как всегда, безупречно собранную, за столиком, на котором был накрыт завтрак.

– Я не покину свой дом, – ответила она, когда я спросила, правда ли, что она не поедет с нами. – Я не оставлю всё, что у нас есть, этим варварам.

Я ничего не понимала. Я и представить себе не могла, что такое грабежи, разорение и воры повсюду – в каждом доме, на каждой улице. Наверное, мама видела немного дальше, чем я, маленькая девочка.

– А что сказал папа?

– Он сказал, что этот дом ничего не стоит, – загадочно ответила мама, ничего больше не добавив.

На самом деле папа сказал, что дом и вся его обстановка не стоят нас троих. И ушёл спать, добавив, что, если не может увезти нас всех, то увезёт хотя бы меня.

Утро, когда мы покинули Париж, выдалось необычайно холодным для конца сентября. Желая подчеркнуть свой протест против отъезда, мама даже не стала переодеваться. Она вышла попрощаться с нами в длинном домашнем халате, непричёсанная – такой я ещё никогда не видела её.

Я же, напротив, особенно постаралась. Хорошенько причесалась, надела юбку, которую мои парижские не-подруги сочли бы чудесной, и туфли со шнурками. И хотя у меня длинные, как у жирафа, ноги, всё же пришлось привстать на цыпочки, чтобы поцеловать маму на прощание, при этом я уловила какой-то неприятный аромат, который только спустя годы научилась распознавать как запах алкоголя.

Она порывисто обняла меня, чем очень удивила, потому что такое случилось, наверное, впервые. Никогда прежде мы не соприкасались с ней так близко.

– Будь осторожна, Ирэн, слышишь? – шепнула она мне на ухо.

Очень хорошо помню впечатление, возникшее у меня в тот момент. Как будто с лица мамы соскользнула какая-то маска – маска хорошего тона, за которой она всегда скрывалась. Такой она мне и запомнилась тем утром на пороге дома.

Это был её подлинный облик – со всеми её упрямствами, страхами, слабостями. Когда она обнимала меня, хотелось сказать ей, что я ещё никогда не чувствовала её такой близкой. Но, как это нередко бывает, самые важные, самые настоящие слова почему-то застревают где-то у сердца, и их не удаётся произнести. Так случилось в тот раз и со мной.

– Ну конечно, мама. Ты тоже будь осторожна. – Это всё, что я смогла сказать ей.

Мама не привыкла долго оставаться без защиты своей маски. Я почувствовала, как её руки напряглись, словно она ощутила какую-то неловкость. И когда наши взгляды встретились, она снова оказалась той же матерью, которая всегда держалась на расстоянии, несколько надменной, какой я знала её до сих пор.

Она обратилась к мистеру Нельсону, стоявшему рядом, с разными мелкими указаниями и убедилась, что наши чемоданы уже в карете.

Тут вышел из своей комнаты папа, улыбнулся мне и сказал:

– Ну, давай, поживей! Поезд не будет ждать нас!

Ласково похлопав по плечу, он побудил меня спуститься по лестнице. Я сразу поняла, почему он захотел отослать меня. Чтобы я не видела, как он попрощается с мамой. Я спустилась к карете, но села так, что краем глаза всё же смогла увидеть эту сцену. Несколько секунд папа и мама стояли напротив друг друга, как дуэлянты. Она покачала головой и произнесла: «Безумие». Он развёл руками и ответил, что безумие – это оставаться в Париже.

Папа взял мамины руки, прижал их к своей груди и в последний раз попросил поехать с нами, но она обессиленно опустила растрёпанную голову, наверное, для того, чтобы он понял – это и в самом деле невозможно, а может, желая разжалобить его, или не знаю уж, с какой ещё целью.

Но папа не дал себя убедить. Он пожал плечами, поцеловал её в лоб и прошёл к карете, а она опустилась на стул, словно внезапно увядший цветок.

Наша чёрная карета миновала заполненные толпами площади, где парижане собирались на бурные и стихийные собрания. Я увидела также, что несколько человек возводили баррикады из сломанной мебели.