Геннадий Прашкевич - Война за погоду

О боцмане Вовка старался не думать.

Он медленно плелся по плотному, убитому ветром снегу.

Низкое полярное небо густо забило ледяными кристалликами.

Все плыло, хребет совсем помутнел и скрылся. Хорошо, если вообще видно на двадцать метров. Шоколад таял во рту, но из-за слез Вовка не чувствовал вкуса. В Перми, вспомнил он, в эвакуации бывало иногда страшно холодно… И там все время хотелось есть… Вместе с другими, такими, как он, золотушными пацанами, Вовка жил от одного сообщения Совинформбюро до другого. А мама возвращалась с работы поздно. Садилась на кровать, поправляла потертое одеяло. «Ох, как там отец, на Врангеле?» – «Да ему-то что, – сонно бормотал Вовка. – Они медведей едят. Это же не на фронте.» – «Дался тебе фронт, – сердилась мама. – Будто на зимовке легче!»

Но пусть бы мама сердилась!

Пусть бы у него опять нечего было есть!

Глотая слезы, Вовка брел вдоль низкого заснеженного берега и думал о том, как сильно не повезло боцману Хоботило… Неужели это тот самый остров, на котором когда-то побывал тот радист, про которого рассказывал Леонтий Иваныч?… Гора рыбы нетронутая, а на доске – человек… Не просто скальп… Всю кожу, все мышцы, весь жир… Все сняли… Это мне повезло… Только щеку обжег, да плечо выбил… Зато Белый со мной… И сухари есть… И прятаться надо… А вот боцман…

Голова кружилась, когда вспоминал череп.

Ну, не бывает же так! Нигде и никогда не бывает!

Будто желая остановить Вовку, дать ему одуматься, куда это он бредет? – впереди проявилась из призрачной снежной мути чудовищная каменная стена, иссеченная толстыми черными слоями. Будто бросили на снег огромную стопу школьных тетрадей, потом сдвинули их, переложив черной копировальной бумагой.

Ну, прямо как угольные пласты.

А под ними – брезентовая палатка.

Вид у палатки, правда, оказался нежилой. Полы зашнурованы. Тент порос инеем, как белой шерстью. И шест торчал, наверное для антенны.

– Эй! – завопил Вовка.

И Белый залаял, помчался рядом.

Холодя пальцы, Вовка торопливо расшнуровывал обмерзшие петли, сопя, лез в палатку. Ударился об уголок вьючного ящика. Прямо у входа – примус, канистра с керосином… Свернутый пуховой спальник.

Откинув крышку ящика, Вовка увидел рацию.

Тут же лежали наушники, пищик, аккуратно свернутый бронзовый канатик антенны, батареи. И целых четыре коробки спичек «Авион».

«Рация…»

Вовка застыл.

Рацию просто так не бросят.

Значит, это что-то вроде резервной станции.

Значит, в любой момент сюда могут явиться люди.

И вообще… Я только немножко согреюсь, а потом отправлюсь на метеостанцию…

– Совсем немножко… – повторил он вслух.

А сам уже качал поршень примуса, негнущимися пальцами зажигал спичку.

«Трус… А хотел на берегу прятаться… А сам даже без рукавичек… И сразу в слезы…»

Сын полярников, Вовка отлично знал, что такое зима, как падает зима на острова Арктики. Никакого этого медленного угасания природы. Не падает листва с деревьев, не жухнет, свертываясь в ветошь, трава, потому что нет ни травы, ни деревьев. Просто однажды над голой тундрой, над безлюдными островами, над мертвым проносным льдом начинает мелко бусить дождь, недобрая синевица ложится по краю неба, а ночные заморозки стеклят ручьи, промораживая воду почти до дна…

Примус шипел, в палатке теплело.

С прогнувшегося тента сорвалась мутная капля.

Я только отдохну немножко, подумал Вовка, но злобно рыкнул у входа Белый. И сразу залились, взвыли в ответ чужие собачьи глотки.

Не веря себе, Вовка рванул на себя брезентовую полу, полез головой вперед.

И увидел чужую упряжку. А на нарте вцепившегося в деревянный гнутый баран, бородатого незнакомого человека.

Бороду незнакомец забрал в ладонь.

И так рявкнул на собак: «Гин!», что даже Белый заткнулся.

Малица на бородаче показалась Вовке поношенной, и еще поразил Вовку малый рост. При таких мощных плечах бородач должен был оказаться раза в два выше! С каким-то непонятным испугом, даже оглянувшись, бородач шумно выдохнул:

– Ты кто?

– А вы разве не от мамы?

Бородач совсем ошалел:

– Хотел бы я увидеть здесь маму!

– А «Мирный»? – дрогнув, спросил Вовка, наполовину торча из палатки. – Разве «Мирный» не пришел?

– Хотел бы я увидеть здесь «Мирный»!

И повторил, оглянувшись:

– Ты кто?

– Мы – смена.

– Имя твое как?

– Вовка Пушкарев. С «Мирного»!

– Гин! – заорал бородач.

Вогнав остол в снег, он, наконец, намертво заякорил нарту и одним движением втолкнул Вовку в палатку. Осыпая иней, как медведь, резво влез вслед. Кругля бешеные глаза, ничему не веря, ошалело уставился на раскрытый ящик с рацией, на раскинутый спальный мешок, на примус, издающий веселое ядовитое шипение.

– Смена, говоришь?

– Ага.

– А возрастом ты вышел?

Бородач скинул шапку.

Голова у него оказалась удивительно круглая, коротко подстриженная.

– Сколько тебе?

Странно спросил.

С непонятной осторожностью спросил.

Спросил так, будто знал ответ и ждал всего лишь подтверждения.

И Вовка ответил тоже почему-то с осторожностью:

– Почти пятнадцать.

– Веков?

– Чего это вы?

Бородач не верил:

– С «Мирного» говоришь? А где «Мирный»?

– А разве…

– Гин! – заорал бородач. – Я спрашиваю!

Вовка ошеломленно молчал.

– Как ты попал на «Мирный»?

– Мама договорилась.

– Зачем?

– Я к бабушке плыл.

Ответ поразил бородача.

– У тебя и бабушка здесь?

Он спросил это оглянувшись. И Вовка тоже оглянулся и понизил голос:

– Да нет… Не здесь… В Игарке…

– А с тобой кто?

– Мама, – поежился Вовка.

– Где?

– На «Мирном».

– А «Мирный» где?

– А разве он…

– Гин! – в очередной раз заорал бородач. – У тебя что, мама вечная?

– Чего вы? Обыкновенная.

– А имя?

– Клавдия Ивановна.

– Пушкарева?

– Ага.

– Метеоролог?

– Ага.

– А с нею?

– Радист.

– Ну?… И голова не болит?…

– Какая голова?

– Ну, это неважно, – быстро ответил бородач. – Сегодня выходили в эфир?

– Так мы же шли в зоне радиомолчания…

– Кто запретил выходить в эфир?

– Военный инспектор.

– Верю, верю… – быстро сказал бородач. Так сказал, будто боялся Вовку. – Этот ваш радист… У него есть имя?…

– Ну да.

– Какое?

– Леонтий Иваныч.

– Длинные ноги, да? Туман в глазах? Глаза близко поставлены?

– Да ну вас. Это совсем неправда. Он толстенький. И в железных очках.

– В железных? – поразился бородач. Было видно, что он не верит ни одному Вовиному слову. – «Цветут фиалки, ароматные цветы…» – напел он фальшиво. – Почему один ходишь? Ты из тумана?

– Я не один, – ответил Вовка, ничего не понимая.

– А сколько вас?…

Вовка похолодел.

Он вдруг вспомнил о боцмане, лежащем в замерзающей полынье.

– Я и боцман…

– А где боцман? – оглянулся бородач.

– В полынье…

Теперь Вовке во всем хотелось слушаться бородача.

Он вдруг поверил, что если он будет слушаться этого мощного зычного человека, то уже сегодня увидят маму!

– Гин! – орал бородач, думая о чем-то своем.

Он ни разу не повернулся к Вовке спиной, он все время держал его в поле зрения. Даже коснулся рукой Вовкиной щеки. «У меня собачки ненецкие, – объяснил, – а у тебя помор вроде?»

И опять провел рукой по Вовкиной щеке.

– Ага, помор. У него мамку увезли в Англию.

– Союзники?

– Ага.

– Дружбу крепят?

– Ага.

На ветру ушибленное плечо вновь заныло.

Весь горизонт был залеплен ледяной поблескивающей мглой.

Сквозная Ледниковая теперь не просматривалась и на триста метров. Клочья тьмы, как облака, плыли в воздухе, будто оторванные ветром. И от всеобщей этой химической тусклости, от мертвенной тишины, низкой и бледной, от растворенной в воздухе ледяной каменноугольной пыли, еще страшнее, еще ужаснее показались Вовке кровавые пятна сурика, ярко выделяющиеся на белой поверхности битых льдин.

– Боцман, значит… – озирался бородач. – Боцман, значит…

Наклонившись, он нежно провел пальцами по голому блестящему черепу боцмана. Похоже, он уже встречался с таким явлением, потому что без всякого страха, даже без особого удивления задержал палец в левой глазнице. Поводил по темной, будто лакированной кости, потом попытался расстегнуть бушлат.

– Промерз… Ладно…

И прикрикнул:

– Подбери губу! Черепов никогда не видел?

Вовка промолчал. Он все равно ничего не мог понять.

Еще и нескольких часов не прошло с того момента, как боцман топал на Вовку тяжелыми сапожищами, гнал с мостика.

И вдруг…

Череп… Голый…

«Уж лучше бы этот Хоботило топал на меня сапожищами, чем так…»

А бородач наоборот бормотал что-то свое, более или менее успокоенное, и тащил боцмана к глубокой трещине, наваливал глыбы льда: