Ричард Блэкмор - Ричард Додридж Блэкмор - Лорна Дун

— Я не хочу делать тебе зла, парень, Я и без того достаточно наказал тебя,— заносчиво сказал он.— Прощаю тебя, потому что ты был добр к моему маленькому сыну. Иди и благодари Бога, что уходишь целым.

Вместо ответа я дал ему пощечину, — не крепко, а так, чтобы разозлить его. Я не хотел говорить с таким челове­ком.

Между нами и трясиной было ровное место. Я молча кивнул ему, указав глазами туда, где должен был состо­яться поединок, и он, не сказав ни слова, пошел, куда я ему указал.

Мы встали друг против друга. Я дал ему время отды­шаться, успокоиться и начать бой, когда ему будет угодно. Думаю, он уже понял, что его песенка спета. Он мог по­чувствовать это по тому, как напряглись мои мускулы и развернулась моя грудь, по тому, как я принял боевую стойку, но более всего по тому, как сурово взглянули на него мои глаза, в которых он должен был прочесть имя своего победителя. Могучие его икры дрогнули, и щеки стали пепельно-серыми.

 Заметив это, я, каким негодяем он ни был, предоставил ему последний шанс, выставив левую руку, как делал всегда, когда имел дело с более слабым соперником, и позволил ему провести захват. Признаться, с моей стороны это было чересчур великодушно, потому что я забыл о своей пистолетной ране и о сломанном нижнем ребре. Карвер же, обхватив меня за пояс, стиснул меня так, как никто и никогда в жизни не стискивал.

Ребро мое, Боже! Схватив Карвера за руки, я медлен­но разъял его страшные объятья, а потом схватил за глотку. В обычной борьбе это запрещено, но о правилах пришлось забыть, потому что Карвер сам было потянулся к моей глотке, и тут уж, как говорится, стало не до шуток. Тщетно он дергался, напрягался, извивался и корчился, тщетно бил меня окровавленными кулаками по лицу, тщетно бросался на меня всем телом, скрежеща зубами. Не выдержав всей моей мощи, обрушенной на него,— Господь в тот день был на моей стороне — он уже через две минуты подчинился моей воле, и его глаза, ненавидящие глаза, полезли из орбит.

— Я не причиню тебе зла! — воскликнул я, невольно повторив его же недавние слова.— Карвер Дун, моя взяла. Признай поражение и поблагодари Бога, что остался жив. Признай — и я отпущу тебя на все четыре стороны. Иди и кайся, если осталась в тебе хоть капля души!

Но было уже поздно. Слишком поздно. Черная топь схватила его за ноги. Сцепившись в смертельном объятии, мы оба, к нашему ужасу, не обратили внимания, на чем стоим. Я сам едва успел выскочить на твердый берег, ког­да Карвер начал погружаться в зловонную бездну. Он вскинул бороду, простер руки, и взгляд его нельзя было передать словами. Я смотрел на его гибель, не двигаясь с места: после всего, что я пережил за день, силы вне­запно оставили меня, и я, едва волоча ноги, пошел прочь от проклятого места, меж тем как Карвер, стиснутый врагом посильней меня, медленно погрузился в трясину за моей спиной.

Когда Энси вернулся ко мне с колокольчиками, только свежее черное пятно на поверхности мерзкой жижи напо­минало о его отце.

Изнывая от боли — телесной и нравственной, — сгорая от стыда за пережитый страх, я с трудом взобрался на Кикумса и взглянул сверху вниз на Энси.

«Неужели этот живой, очаровательный мальчуган вырастет и станет таким, как его жестокий отец? — подумал я.— Неужели и ему выпадет на долю насильственная смерть?»

В этот момент мальчик поднял головку, словно го­воря:

«Нет, конечно же, нет».

Но вслух он сказал:

— Дон, — он никак не мог выговорить «Джон», — Дон, как хорошо, что этот гадкий дурной человек ушел отсюда. Веди меня домой, Дон, веди домой!

«Даже собственное дитя отвергло его»,— подумал я и содрогнулся при этой мысли.

Я не мог оставить Энси одного у трясины до той поры, пока кто-нибудь из наших не придет за ним, и не мог из-за раны посадить его перед собой на коня. Я потерял много крови, голова кружилась, и слабость в теле была такая, что даже Энси, бодро шагавший рядом с Кикумсом, мог бы побороть меня сейчас одной левой. У коня моего, к счастью, тоже был необыкновенный упадок сил, и он не вытряс из меня душу по дороге, потому что двигался мелким шагом кротко, как овечка. Когда мы подъехали в ферме, все поплыло у меня перед глазами, и мне показа­лось, что голоса людей, выбежавших мне навстречу, доно­сятся откуда-то издалека.

Ни о чем я не думал тогда — только о смерти Лорны.

Когда Кикумс подошел к конюшне, я буквально сва­лился с него на землю, и Джон Фрай, с удивлением взгля­нув на меня, взял Кикумса под уздцы и повел его внутрь.

Женщины выбежали на крыльцо.

Кое-как дотащился я до дома, и матушка, заставив меня опереться о нее, с трудом ввела меня в комнату.

— Я убил его,— еле ворочая языком, сказал я,— так же, как он убил Лорну. Дай мне взглянуть на мою жену, матушка. Хотя бы и мертвая, она все равно моя.

— Вам не следует к ней ходить, дорогой Джон,— сказала Рут Хакабак, выступая вперед, потому что ни у кого на присутствовавших не хватило смелости перечить мне в ту минуту.— С ней Анни, Джон.

— Что она там делает? Позвольте мне взглянуть на свою покойную жену, а потом и самому умереть.

Женщины, пошептавшись, отступили назад; кое-кто, не выдержав, всхлипнул, потому что на меня в ту минуту было страшно смотреть. Одна лишь Рут осталась около меня. Опустив глаза, вот-вот готовая разрыдаться, она, переборов себя, вложила свою крохотную ручку в мою трясущуюся ладонь, а другой, коснувшись моего разорван­ного жилета, чуть слышно прошептала:

— Джон, она не мертва. Она еще вполне может вы­жить. Но сейчас вы не должны ее видеть.

- Есть хоть какая-нибудь надежда для нее? Для нее а, значит, для меня?

— Только Богу это ведомо, дорогой Джон. Однако сей­час один ваш вид убьет ее. Ступайте и попросите, чтобы вас перевязали.

Я подчинился Рут, как маленький ребенок, повторяя по дороге:

— Будьте благословенны, Рут, за все добро, что вы ныне творите!

Тысячу раз должен был я благословить Рут в те мину­ты, потому что, как я узнал впоследствии, если бы не она, Лорна сразу же скончалась бы на месте. Мне рассказали, после того, как я покинул Лорну, переложив ее на руки матушки, Рут решительно и твердо взяла дело в свои руки.

Она велела немедля доставить Лорну домой, приспособив для этого двери церковной кафедры и подложив подушку под ее поникшую голову. Рут самолично разрезала свадебное платье Лорны, вытащила ужасную пулю, а затем омыла рану ледяной водой и тем остановила кровотечение. Все это время моя любимая была без сознания, бледная, словно сама смерть. Кто-то из женщин сказал, что Лорны уже нет в живых, но Рут все лила ей на лоб холодную воду, ожидая, не дрогнут ли длинные ресницы ее мраморных век. Затем Рут приложила ухо к слабо бьющемуся сердцу Лорны и велела женщинам принести испанского вина. Затем Рут приподняла голову Лорне, осторожно разомкнула ее сжатые зубы, влила ей в рот лож­ку вина, погладила нежное горлышко Лорны и стала ждать; затем влила еще немного вина.

С удивлением и даже некоторой ревностью смотрела Анни на происходящее: уж она-то всегда считала себя многосведущей во всяческих врачеваниях, но про то, что проделывала сейчас Рут, — Анни могла поклясться в этом - ни в каких книгах не было написано. Но Рут столь выразительно взглянула на нее исподлобья, что Анни тут же отошла в сторону, предоставив Рут поступать так, как она сочтет нужным. И в тот самый момент, когда все вокруг решили, что Рут положительно сошла с ума и ее лучше не трогать, тем более что она не в состоянии причинить мертвому телу большого вреда, горлышко Лорны шевельнулось, и послышался ее глубокий вздох: Лорна была жива.

Дни проходили за днями, а Лорна все пребывала у порога смерти, и если она не переступила роковой черты, то только благодаря искусству, терпению и нескончаемым заботам Рут. Анни, к счастью, редко заглядывала сюда и не вмешивалась в дела Рут. В противном случае, при всей своей осведомленности, она могла больше навредить, чем помочь. При всем при том самолюбие Анни нисколько не пострадало: доктор, оказавшийся в церкви во время свадебной церемонии, вправив мне сломанное ребро, оставил меня полностью на попечение Анни. И когда у меня случилось великое воспаление, хлопот и тревог у нее стало хоть отбавляй. Тоном, не терпящим возражений, тот доктор объявил, что бедная Лорна мертва, и тогда Рут отказалась вообще иметь с ним какие бы то ни было дела. Она все взяла на себя и, благодаря Господу, добилась исцеления.

То ли добрый уход Рут, то ли природное здоровье Лорны, то ли покой и безмятежность, окружавшие Лорну, — она еще не знала о моем ранении — пусть до истинных при­чин доискивается высокомудрый доктор, вынесший приго­вор Лорне, — я лишь знаю то, что Лорна выздоровела и встала на ноги, причем намного раньше меня.

А я... А я тем временем лежал в своей комнате, не веря никому и ничему. Я был уверен, что Лорна давно покоится на кладбище, и матушка с сестрами лгут во спасение, что­бы я не отправился следом за Лорной. Мысли — черные мысли о том, что мне предстоит жить без Лорны, растрав­ляли мне ум и бередили душу, и я метался по постели до тех пор, пока боль, исходившая от сломанного ребра, не обжигала меня нестерпимым огнем. Матушка, глядя на меня, плакала и жаловалась на судьбу: едва утихла в ней великая скорбь по любимому мужу, утраченному десять лет назад, как вот уж и сыну, последней ее надежде и опо­ре, не сегодня-завтра предстоит угаснуть в самом расцвете жизненного мая. Что и говорить, неисповедимы пути Господни!