Юрий Коваль - Куролесов и Матрос подключаются

— У меня тоже есть постное масло, да я достать не успела.

— Ты уж мне отлей хоть с четвертинку, картошку не на чем жарить, — ворчала Симка. — Я своим постным маслом вашу жизнь защищала.

«Пожалуй, дело кончено, — думал Куролесов. — Крайнего случая больше не представится. Надо выходить».

В кустах позади него хрустнула веточка. Вася оглянулся.

— Запропастился! — сказал капитан. — Просто запропастился! Другого слова не подберёшь.

— Куда девался Вася? — тревожно шевелил усами Тараканов. — Куда запропастился?

Капитан нервничал, и в такие минуты его особенно начинали сердить усы Тараканова. Так и сейчас он прошёлся по кабинету и вдруг остановился возле усов.

— Пора, кстати, вернуться к разговору насчёт ваших усов, — сказал он. — Опять они были не к месту.

— Да как же так?

— А так. Мы с вами на дороге должны были появиться одновременно, а вы задержались на пять секунд.

— Да, наверно, часы…

— При чём здесь часы? Я сам видел, как вы зацепились усами за сосенку и выпутывали их пять секунд. Я нарочно засёк время. Да вон и сейчас в них ещё торчат сосновые иголки.

Усы старшины немного подёрнулись золотою смолой и смахивали издали на сосновую ветку, подсвеченную солнцем.

— Так это же нарочно, товарищ капитан, — оправдывался Тараканов. — Это же маскировка, военная хитрость…

— Сосновая ветвь в милицейской фуражке — дикое и тупое зрелище, — веско перебил его капитан.

Несколько секунд они молчали, и старшина виновато вынимал из усов иголки специальными щипчиками для колки сахара.

— Вы проверили, что курят задержанные?

— Проверил. «Памир» и «Астру». Папирос пятого класса нету.

— А ведь должны быть!

— Вы знаете, товарищ капитан, что я думаю? — спросил, наконец, старшина. — Что случился крайний случай.

— Какой же крайний случай?

— А такой, очень простой. В кустах был третий с папиросами пятого класса, и он Васю, возможно, топориком.

— Почему топориком? Каким топориком?

— Не знаю, но мне почему-то кажется… топориком.

Тень, какая-то тень скользила от сосны к сосне, доплыла до ёлочек, легко поползла к дороге.

Человек с квадратной головой, как потом подсчитали, прополз от Васи в двух шагах, дополз до пня и, прикрываясь обломком сосновой коры, выглянул на дорогу.

Медленно, неторопливо, обстоятельно он вынул из-за пазухи пистолет, положил его на пень и стал целиться в кого-то на дороге. С дороги между тем доносились слова:

— Всё постное масло об него изгадила.

«Какая башка квадратная! — думал Вася. — Пожалуй, это и есть тот Харьковский Пахан, про которого Фомич говорил. Вот он, крайний-то случай. Надо прыгать!»

И Вася сжался в тугую милицейскую пружину, и уже чуть-чуть разжался, и даже почти полетел по воздуху, чтоб рухнуть на плечи квадратной головы, но тут квадрат убрал пистолет, бесшумно плюнул и пополз обратно через лес. От сосны к сосне, от берёзы к берёзе он переполз весь перелесок, пересёк на четвереньках гороховое поле и очутился на окраине города Карманова на улице Сергеева-Ценского, дом 8. Через три минуты, как потом подсчитали, возле этого дома был и Вася Куролесов, а с ним молчаливая собака Матрос.

Дом номер 8 выглядел одноэтажно, с терраской. Откуда-то из форточки сильно пахло табаком, пожалуй что и пятого класса.

Матрос, который всё это время помалкивал, неожиданно заскулил, закрутился у Васиных ног, не желая, чтоб хозяин заходил в этот дом.

А занавесочка-то, занавесочка! Занавесочка с плюгавенькими рыжими цветочками на окошке дома вдруг шевельнулась, и какой-то сорочий глаз из-за этой выглянул занавесочки и вперился в Васю. И тут Вася шепнул потихоньку Матросу:

— Беги в отделение!

Ну что тут оставалось делать собаке? И Матрос побежал исполнять этот тихий приказ.

Конечно, любая другая собака на месте Матроса стала бы спрашивать, зачем да почему? Возникла бы перепалка хозяина с собакой, что нередко ещё бывает на улицах Карманова и других соседних городов. Это всегда выглядит как-то неприлично, стыдно становится и за хозяина и за собаку.

А Матрос не стал спорить. Отбежав на другую сторону улицы, он, шмыгая носом, наблюдал за своим хозяином.

Вася пошёл к калитке, не зная и не соображая, что будет сейчас делать. А сорочий-то глаз тянул, притягивал, манил из-за этой поганенькой занавесочки.

Понимал, конечно, Василий Куролесов, что идёт он к дому напрасно и зря, что на самом-то деле надо бы ему, а не Матросу бежать в отделение и рассказать капитану про Зинку и Харьковского Пахана. Да ведь «они» могут за это время из дому уйти, а то, что в доме, от которого пахло папиросами пятого класса, были «они», Вася не сомневался.

И он стукнул в дверь. Подробно стукнул. Условным как бы стуком.

Дверь сразу открылась, и баба с вострым носом и сорочьим глазом сказала:

— Ну?

— Зинка? — так же прямо и грубо спросил Вася.

— Ну?

«Попал, — мелькнуло в голове. — В точку».

— Позови Пахана, — сказал он.

— Чего? Какого Пахана?

— Харьковского.

— А ну вали отсюда, пока цел, — проворчала Зинка.

Но тут огромная и ноздреватая объявилась за Зинкиной спиной квадратная будка с двумя отверстиями для глаз и кнопочным носом. Будка что-то жевала, во рту у неё грямзал какой-то железный сухарь. Кроме грома сухаря, пылала в этом рту и папироса, в которой Вася сразу признал пятый класс — «Беломор».

— Пахан? — спросил Вася.

— Ну? — ответила Будка.

— Да что это вы всё «ну да ну». Баранки гну. Не хотите — не надо, пошёл.

И тут же рука с лопатными ногтями ухватила его за шиворот, втащила в дверь и расставленно, с угрозой промычала:

— Ну?

Пора было что-то отвечать, и Вася помигал глазом, понизил голос и сказал:

— Я от Фомича. Его взяли.

— Где видел?

— В отделении. Так вот, велел передать, чтоб уходили послезавтра.

— Послезавтра? — удивился Пахан-Будка-Квадрат. — Почему послезавтра?

— Завтра-то он ещё будет держаться, а уж послезавтра расколется. Он сам сказал: «Продержусь сутки, а потом расколюсь».

— Ага-ага! — закивал башкою Пахан Харьковский. — Расколется, значит, гад. А ты по фене ботаешь?

— Чего?

— Ты по фене ботаешь?

— Я-то ботаю, — ответил Вася. — А ты-то как?

Известная нам двусторонняя оперативная машина недавно вернулась из ремонта. Она так и осталась двусторонней, только вместо слова «Изыскательская» написали теперь «Спецобслуживание», а вместо «Сантехники» — «Гостелерадио».

— Оставили бы «Сантехнику», — ворчал Тараканов. — На сантехника ещё более-менее похож, а на телекомментатора не слишком. Тут уж вы, пожалуй, товарищ капитан. У вас глаза цвета «маренг».

— Сбреете усы — сразу станете телезвездой, — обещал капитан.

Машина мчалась в кармановский ельничек, в барсучий соснячок на розыски пропавшего Куролесова. Но как потом подсчитали, ровно через три минуты после того, как она умчалась, в отделение милиции города Карманова вбежала рыжая собачонка с невзрачным колхозным хвостом. Если б хвост у неё был более городским или дежурный милиционер Загорулько более деревенским, дело могло кончиться иначе. Дежурный хотя бы задумался, где её хозяин? Он, конечно, прекрасно вспомнил, что это собака Васи Куролесова, но никакого уважения к ней не испытал, тем более что и сам-то Куролесов дежурному не нравился. Слишком уж нахваливал его старшина.

И Загорулько топнул на собаку сапогом, ударил по столу пухлой папкой протоколов, а потом схватил эдакое пресс-папье и метнул его в собачонку с криком: «Долой животных из отделения!»

Пресс-папье в полёте развалилось на составные части. Деревяшки и бумажки посыпались-полетели на пол, и перепуганный Матрос влетел в камеру предварительного заключения, из которой только что выпустили гражданина Сыроежку.

— Вот и посиди там, — сказал Загорулько. — Подожди хозяина. — И он защёлкнул камеру на ключ.

Матрос заметался по камере, вспрыгнул на нары и встал на задние лапы, пытаясь дотянуться до решётки окна. Но и человек-то до неё не мог дотянуться, куда уж тут собаке с деревенским хвостом!

С десяток минут Матрос беспокойно метался по камере. Он не выл и не лаял, он — метался. Вдруг почувствовал что-то родное, знакомое, снова вспрыгнул на нары, прижался к потёртой стене и успокоился.

Не знаю уж, про что он думал, но скорее всего, что собаке срока не пришьют. Над ним на стене виднелась полустёртая надпись: «Вася и Батон тянули здесь…» Далее надпись совершенно стёрлась, и чего они здесь тянули и сколько вытянули, было никому не известно.