Юрий Коваль - Куролесов и Матрос подключаются

— Не укроп ли?

— Да нет, чесноком и, кажется… порохом.

— Папиросы пятого класса… вон окурок валяется.

Долго и нудно капитан стучал в дверь. Профессиональный стук капитана растряс английский замок, в нём что-то пискнуло, и дверь отворилась.

Капитан осторожно ступил в дом. Усы Тараканова потянулись за ним. В сенях было пусто. Оцинкованные баки валялись в углу и разбитые умывальники, а в комнате капитан сразу увидел большой шкаф-гардероб.

В шкафу что-то слышалось и шевелилось.

«Там кто-то есть!» — знаками показал капитан Тараканову, который постепенно всасывался в комнату.

«Надо брать!» — ответил усами старшина.

«Валяйте!» — взглядом приказал капитан. Старшина подкрался к шкафу, распахнул дверь и просто крикнул:

— Вверх!

И тут же из шкафа — руки вверх! — выступил человечек с небритым подбородком.

— Меня сюда запрятали, — сказал он улыбаясь.

— Кто вы? — сбоку с револьвером в руке спросил капитан.

— Я — Носкорвач. Носки рву. Мне мама как купит носки, два дня поношу, глядишь — уже дырка на пятке. «Тебе, говорит, надо железные носки». Но я и железный разорву. Пойдёмте в шкаф, я покажу, сколько там рваных носков валяется. Даже неудобно.

Минуты через три, как потом подсчитали, капитан Болдырев и старшина Тараканов поняли, что перед ними круглый сумасшедший. Он совал им под нос рваные носки, зазывал их в шкаф, просил подобрать пару какому-то подозрительному носку в полосочку — в общем, валял большого дурака.

— Слушай, Носкорвач, — раздражённо сказал старшина, — кто тебя в шкаф запрятал?

— О! — напугался Носкорвач. — Это большая тайна!

Тут он принялся раскачиваться, читая стихи Редьярда Киплинга:

— А вы ведь не обезьяны, — неожиданно трезво заметил он. — Вы — оперативники, вам рассказать я никак не могу.

— Мы тебе новые носки подарим, — заманивал старшина. — С шерстяною пяткой.

— Правда? — обрадовался Носкорвач. — Ну, тогда скажу: «Пахан». Только мне носки сорок третьего размера.

— Для тебя хоть сорок четвёртого.

— Ну, тогда я всё расскажу. Пришёл человек. А Пахан чай пил. Вот они вдвоём и убежали, а меня в шкаф запрятали. «Сиди, говорят, пока за тобой не придут». Нет ли у вас пирожка с печёнкой? А ещё я люблю жареные грибы, и вообще мне надо побольше снеди. У вас есть снедь?

— Снеди нету! — строго отвечал старшина.

— Как же так? Оперативные работники, а снеди не имеют! Странно!

— Куда же они убежали? — спросил капитан.

— Туда, где шарики катаются.

Пуля-дура, как уже говорилось, вылетела из пистолета и полетела в открытую Васину грудь. Быстро, стремительно преодолевала она сантиметр за сантиметром и скоро должна была вонзиться в сердце.

Она летела и по дороге немножечко умнела. Не всякая же, чёрт возьми, пуля — дура! Я знаю, кстати, немало дур, но не все же они — пули!!!

Надо сказать, что эта пуля была умней других, интеллигентней. Она понимала, что вонзаться в грудь беззащитного Васи нехорошо, подло, безнравственно, в конце концов. Она хотела немного изменить направление, да сделать это было очень трудно.

«Пороховые газы толкают, чтоб им пусто было, — думала пуля, летя. — Вася, Васенька, увильни. Ну хоть на пару сантиметров».

И Вася почувствовал её немой призыв, дёрнулся в сторону и потерял сознание, а пуля пробила его пиджак и вонзилась в груду брюквы. Как потом подсчитали, она пробила одну за одной 49 брюкв и два кило моркови.

Вася дёрнулся и затих.

— Этот готов, — сказал Пахан, схватил совковую лопату и завалил Васю брюквою.

Муть, великая муть навалилась на Васю. Брюква погребла его тело, великая муть окутала душу. И тяжко стало его душе. Она металась, раздваивалась и не знала, как дальше быть. И особенно отчего-то тяжело было этой душе, что перед нею в будущем только два пути: или работать трактористом, или идти в милицию. Где же третий настоящий, истинный путь? Ну, не под этой же тяжёлой и грязной брюквой?!

И тут мы, конечно, должны отметить, что Васина душа была не права. Ну чего такого плохого работать в милиции? Ходи себе да арестовывай, кого надо. Никакого особого напряжения, не дрова колоть. Или трактористом — сидишь да пашешь! Красота! Не права была душа, потрясённая выстрелом, вовсе не права.

Пока душа его металась и размышляла, сам Вася был совершенно без сознания. Он ничего не осознавал, кроме того, что его всё-таки убили.

«Неприятно-то как!» — думал он.

Наверху над ним кто-то топал, бухал, потом всё затихло.

Тьма и тишина погреба убаюкивала Куролесова, он лежал не шевелясь, пока не услышал какой-то шорох. Не мышка ли?

Вася отодвинул бровью брюковку со лба, высунул наружу живой глаз, но мышку не увидел.

Беспробудная тьма окружала Васю, и холод, тусклый холод пронизывал его насквозь, гнилой холод, нехороший. В холоде очень хотелось есть, и Вася стал грызть огурцы и отвратительно-сладкую брюкву.

«Капитан-то, конечно, найдёт меня, — думал он. — Найдёт, если будет от платка танцевать».

Этот возможный танец капитана и старшины слегка успокаивал душу, но холод проникал в грудь, и Вася замерзал, чувствуя, что превращается в брюкву.

«А Матрос? — думал Вася. — Где же Матрос? Он-то мог бы хоть подкоп сделать».

Конечно, Вася не знал, что Матросу надо было делать два подкопа. Сам он по-прежнему сидел в камере предварительного заключения и раздумывал на тему: можно ли собачьим носом прошибить бетонный пол?

«Как жалко, что человеческий глаз не видит ничего в темноте! — печалился Вася. — Сова видит, а я — нет. Надо бы научиться, натренироваться».

От нечего делать он яростно стал напрягать зрение, но не виделось ни зги.

«Начну с малого, — думал Вася. — Попробую увидеть собственную руку».

Он поднёс пальцы к носу, и долго-долго нахмуривал брови, и вдруг разглядел что-то, не поймёшь что.

«Мираж! — подумал Вася. — Какой-то мираж!»

Но нет, это был не мираж, это был ноготь большого Васиного пальца. Тот самый знакомый ноготь, аккуратно постриженный в прошлом году садовыми ножницами, когда все трактористы обрабатывали колхозный сад.

«Боже мой! Неужели это он! — восклицал про себя Вася. — Неужели у меня появляется ночное подвальное зрение?»

Тут Вася покивал себе ногтем и стал напрягаться дальше. Скоро в поле напряжённого зрения появился указательный палец, за ним средний, безымянный. Только мизинец никак не поддавался.

«Тонковат», — думал Вася.

Примерно через час взгляд его добрался до мизинца, и Вася приказал зрению двинуться дальше, напрямик, к бочке с капустой. Зрение двинулось, рассекая темноту.

Бочка долго не объявлялась. Наконец, что-то задрожало, замаячило бочкообразное вдали, но виделось призрачно, зыбко и шатко. То и дело возникали какие-то продолговатые помехи.

«Тут уж не до чёткости изображения», — рассуждал Вася, обретающий ночное полутелевизионное зрение.

Вдруг он услышал какой-то шорох. Кто-то корябался внизу, под брюквой. Неужели Матрос? Неужели подкоп Матроса под погреб?!

Тут брюква зашевелилась, и из неё высунулось — о боже! — неужели такая огромная крыса?! Что это? Какой Матрос? Какой подкоп?

Ночным своим почти уже совсем телевизионным голубым зрением Вася увидел руку! Человеческую руку, которая, разбрасывая брюкву, тянулась к нему. На этой руке блистал серебряный перстень с бирюзою!

Ужас охватил Куролесова. Никогда прежде он не видел таких рук, торчащих во мраке погреба. А рука лезла всё дальше и дальше, потом появилась и вторая рука, и кудлатая голова подземного существа.

Существо вылезло из брюквы, отряхнулось и, шаря руками в темноте, сказало тоненьким голосом:

— Где же тут огурцы?

Жутко и жалко прозвучал этот вопрос в сырости погреба, и Куролесов ответил на него по-своему.

Он сжался в пружину и прыгнул. Пролетев по воздуху тридцать четыре, как потом подсчитали, сантиметра, он обрушился на подземное существо.

И тут раздался такой крик, какого ни я, ни Вася, ни вы, дорогие читатели, больше никогда в жизни не услышите.

Криво, друзья мои, криво и неласково складывалась в этой жизни судьба полузабытого нами гражданина Лошакова.

Ну, во-первых, баранов и гусей он так и не продал, да ещё, вернувшись в родную деревню, сдуру принялся рассказывать о том, что вместо Курска попал в город Карманов.

— Какой ещё Карманов? Да такого города на свете нет!