Мариэтта Чудакова - Портрет неизвестной в белом

Как же, как же… Память выдернула из тьмы и заместителя комполка, любителя выпить, который все решал и не мог решить вопрос оптимальной периодичности выпивки: «Каждый день – тяжело. А через день – долго ждать».

Проверяя одну роту, остановился комполка однажды перед черноволосым бойцом, невольно залюбовавшись складной, сильной, гибкой фигурой и девичьим румянцем на смуглых щеках.

– Хорошо служится, генацвале?

– Так точно, товарищ подполковник! Маме в Тибилиси написал: «Мама, все, что напаминаит лижи, – жьжигай!»

Рота грохнула смехом в строю; пришлось дать команду «Вольно!» На срочной службе грузин встал на лыжи впервые в жизни (дома он занимался – и успешно – спортивной гимнастикой). А подполковник требовал, чтобы в день солдаты пробегали не менее пятнадцати километров.

– Работаю в Москве, прилетел в Омск на один день по делам, товарищ генерал, – жизнерадостно докладывал грузин. – Узнал, что вы здесь теперь, не мог не зайти. Примите, товарищ генерал, – появилась небольшая, но объемистая корзина, которую вошедший незаметно держал за широкой спиной, – коньяк дагестанский. Сейчас лучший считается; бочкового, конечно, разлива, и Саперави для жены.

Корзина с тремя бутылками уже стояла на столе, и генерал, засмеявшись, взял и спрятал ее под стол – отказываться означало только зря терять время, это он знал.

– Ну как, Жора, под Москвой на лыжах ходишь?

– Хожу, товарищ генерал! – еще более жизнерадостно воскликнул грузин. – На даче всю зиму бегаю! Вы не поверите – полюбил! Сына выучил!

В дверь стремительно вошел лейтенант.

– Товарищ генерал-майор, разрешите доложить! Там два десантника…

– Какие еще десантники? Десант, что ли, высадился?

– Виноват, товарищ генерал-майор! Бывшие десантники, «афганцы». Срочное дело. У них задержанные в машине…

– Какие еще задержанные, японский бог?!

Жора с кавказской деликатностью тут же заторопился:

– Простите, товарищ генерал, не буду мешать вашей службе. Большое спасибо, что выбрали минуту повидаться. Жене вашей мои сердечные пожелания…

И с неожиданной для его плотного тела ловкостью и пластичностью исчез за дверью, из-за которой тут же появились Саня и Леша. Лица их расплывались в улыбке.

– Разрешите доложить, товарищ генерал-майор, – Леша сделал шаг вперед, со стуком приставив пятку. – Бойцы 2-го отделения разведроты N-ского полка прибыли в ваше распоряжение.

И разодралась еще одна завеса – над следующим уже пластом памяти. 1984 год… Раскаленный песок, жгучее, ни на миг не дающее отдыха солнце. Взрывы, столбы земли до неба, крики, кровавые бинты… И груз 200, груз 200 в АН-12, берущем курс на север.

– Ну вы даете… – Пономарев покрутил головой. Он узнал обоих отчаянных разведчиков. – Живые, значит?

– Живые, товарищ генерал-майор! Врастаем-врастаем в мирную жизнь – никак не врастем!

– Чего привезли-то? Лейтенант чего-то чудное мне сказал.

– Так что, товарищ генерал-майор, в рукопашном бою захвачены в плен преступники. Наркобароны! Находятся внизу, в машине, в обездвиженном состоянии. Просим принять и позволить следовать далее – выполнять задание товарища генерал-лейтенанта Шуста Георгия Ивановича.

– Что?..

Военком Омской области медленно поднимался из-за стола, уже не слушая и не слыша следующей фразы – про задание четверть века знакомого ему Шуста.

– Что?!

Через полчаса в голове военкома уложился и рукопашный бой, и наркобароны, оказавшиеся в обездвиженном состоянии почему-то у его именно подъезда. И схема собственных действий стала ему совершенно ясна.

Когда Леша быстро и толково доложил ситуацию, и главное – осветил то, что военкому, давно служившему в Омске, было очевидно и без дополнительного освещения, перед генералом встал главный вопрос – правовой. Какая б ни была ситуация в Омске, нарушать законы человеку в погонах было, по его мнению, не к лицу.

– Бойцы, а что я-то с ними делать буду? Я вам что – прокурор, судья? Где я санкцию-то на арест возьму?

Все эти вопросы были риторическими. И Леша, и Саня, и генерал понимали одно – в городе и области эту санкцию, то есть разрешение, пытаться получать не надо. Наоборот, надо по возможности скрыть случившееся от местных органов дознания и прокуратуры – до тех пор, пока дело не попадет в другие, не замаранные преступными деньгами руки.

И пока генерал задавал вопросы, он уже понял, где будет искать эти руки.

Но куда девать преступников хотя бы на сутки, которые понадобятся для оргдействий?

– А губа-то, товарищ генерал? Губа-то ведь у вас есть! – не вопросительно, а скорее утвердительно сказал Саня. В свое время он со своим задиристым характером неплохо освоил это военное учреждение.

– А ведь точно, боец! – генерал оживился. Как же это он про гауптвахту-то забыл? – На губу и посадим. Вообще-то она уже отменена – слышали, наверно, Дума наша недавно постаралась; видно, срочную никто из депутатов не служил. Но ведь так или иначе ночью-то задержанных в пьяном виде все равно ж до утра где-то оставлять приходится, ежу понятно. Так что как-нибудь оформим – патруль задержал при хулиганском поведении или еще чего…

Он взялся за телефон и быстро отдал необходимые распоряжения. Саня и Леша распрощались с генералом и пошли передавать живой груз. Напоследок они твердо договорились, что генерал защитит Часового – не даст усадить его на скамью подсудимых вместе с Хозяином и Хароном.

– Мы подтвердим, что он давно хотел их кому-нибудь сдать, – твердо сказал Леша. – Только не мог здесь у вас таких людей найти. – пока мы не набежали. Если б не он – этих никто бы не взял. Или наколотили бы народу. А тут почти бесшумно взяли – как языка в тылу противника…

Генерал записал и больницу, где находилась сестра Часового. И твердо обещал взять это дело под свой патронаж.

– С главврачом рыбалим иногда. Хороший мужик. Поймет ситуацию.

Как только кабинет военкома опустел, он стал набирать хорошо знакомый новосибирский номер.

Фрол Кузьмич Заровнятных, недавно назначенный прокурор недавно созданного Сибирского округа, и сам не заметил, как в самые последние годы перестал смущаться своего имени и резкой фамилии.

Конечно, он, лет с десяти приобретя солидность и степенность, и раньше ничем не выдавал своего смущения. Но в молодые годы некоторое неудобство при знакомстве ощущал: ну кого, в самом деле, из его ровесников могли назвать Фролом? Да и на самом-то деле был он даже не Фрол, а – Флор. По латыни flos, родительный floris – это цветок. Хорошо еще, что в школе латынь не проходили. А во флоте, где отслужил он после школы, прежде чем попал на давно облюбованный юрфак, ее и вовсе не знали. Зато на юрфаке сокурсники оттянулись – довольно быстро он стал Цветочком, хотя страшно протестовал. Девушки сократили имя до Цвет. Это было еще ничего, постепенно привык. Теперь, когда на каком-нибудь региональном или всероссийском совещании в толчее перерыва слышал вдруг за плечом «Цвет!» – знал не оборачиваясь, что окликает однокурсник.

А назвали его в честь, а вернее – в память деда, материного отца, в конце июля 1941-го ушедшего на фронт добровольцем, хотя до Сибири от заглатываемых Гитлером российских пространств было далеко, и многие сельчане не то что знали, а чувствовали, что сюда к ним, в Сыропятское, немец навряд ли дойдет. Мать Фрола Кузьмича, тогда двадцатилетняя молодуха, воспитательница в детском саду, после того как и отец ее, и муж, и два брата оказались на фронте, зачастила в церковь. В начале лета 1942-го муж на две недели попал домой – после госпиталя дали отпуск. Осенью и он, и его тесть оказались под Сталинградом. В конце декабря, когда немцы там уже были в плотном кольце, на деда пришла похоронка. Дочь его была на сносях, роды начались на две недели раньше ожидаемого, и ребенок появился на свет непосредственно 1 января, через пять минут после полуночи, выкроив себе лишний год и так и не дав акушеркам и пышноусому (мать не раз вспоминала эти усы) врачу чокнуться в Новый год. Ну что б ему было родиться минут хоть за десять до боя кремлевских курантов? Таким поперечным, как в сердцах ругала его бабушка, оказался будущий прокурор и впоследствии. А день этот, по старому стилю 18 декабря, был днем святого Флора. И хотя к этому дню относились и Симеон, и Михаил, но Фролом (а по церковной записи, правильно – Флором) звали его погибшего деда. И молодой матери имя ее первенца сразу же было хорошо известно, и без вариантов. И неделю спустя понесла она младенца крестить, не побоявшись рождественских морозов и нареканий от своей заведующей. А в те времена могли и вовсе лишить права работать с детьми. Религия официально считалась мракобесием, поэтому верить в Бога учителям и воспитательницам в детских садах можно было только тайком. А посещение церкви, да еще с такой целью, как крестины, оценивалось властью, то есть всякими чиновниками, как поступок аморальный. Как же человек, который своего ребенка крестит, может чужих детей воспитывать? Научит их плохому!