Андрей Ранчин - Путеводитель по поэзии А.А. Фета

186

Ср. условное расхожее импрессионистическое определение свойств поэзии Фета, приведенное МЛ. Гаспаровым: «Мир Фета — это ночь, благоуханный сад, божественно льющаяся мелодия и переполненное любовью сердце…» [Гаспаров 1995, с. 281], Однако эти свойства поэзии Фета не мешают исследователю причислять его к романтикам; см.: [Гаспаров 1995, с. 287, 389; ср. с. 296]. Движение смысла в фетовских стихотворениях от изображения внешнего мира к выражению мира внутреннего, к вчувствованию в окружающую лирическое я природу, — «господствующий принцип романтической лирики» [Гаспаров 1995, с. 176].

«Эпитет „безумный“ — один из наиболее часто повторяющихся в его любовных стихах: безумная любовь, безумная мечта, безумные сны, безумные желанья, безумное счастье, безумные дни, безумные слова, безумные стихи» [Благой 1979, с. 608].

См. комментарий А. А. Тахо-Годи к «Иону»: [Платон 1968, т. 1, с. 520–521].

Конечно, этот «устойчивый литературный прием, маркирующий (отмечающий, наделяющий. — А.Р.) фигуру поэта <…> признаками боговдохновенности, причастности к „небесным тайнам“, характерен еще для античной традиции, а в русской поэзии встречается начиная с первой трети ХIХ века» [Песков 2007, с. 10–11], однако именно в романтическую эпоху он получает особенное звучание благодаря исполненному серьезности философско-эстетическому обоснованию.

Здесь и далее цитируется стихотворение «Только встречу улыбку твою…» (1873 (?)). — А. Р.

Фет страдал астмой. — А.Р.

Показательно также воздействие фетовской поэзии на творчество символистов — неоромантиков: «В русской литературе 1880-х гг. определенно выделяются пласты, объективно близкие к „новому искусству“ следующего десятилетия и привлекавшие внимание символистов, которые <…> могут быть объединены понятием „предсимволизм“. Это — лирика школы Фета <…>» [Минц 2004, с. 163] (ср. замечание об импрессионизме «школы Фета», стоявшем у истоков «декадентства» [Минц 2004, с. 187]). Еще в 1914 г. В. М. Жирмунский выстраивал преемственную линию: «немецкие романтики — В. А. Жуковский — Ф. И. Тютчев — Фет — поэт и философ B. C. Соловьев — символисты» [Жирмунский 1996а, с. 205, примеч. 61] (ср.: [Бухштаб 1956, с. 260]).

Несмотря на сходство поэтики Жуковского и Фета, в общем можно согласиться с утверждением Д. Д. Благого: «В идеальном мире лирики Фета, в противоположность Жуковскому, нет ничего мистически- потустороннего. Извечным объектом искусства, считает Фет, — является красота. Но эта красота не „весть“ из некоего нездешнего мира, это и не субъективное приукрашивание, эстетическая поэтизация действительности — она присуща ей самой» [Благой 1979, с. 550–560].

Мнение, что «в 1880-е годы снова, уже на новом основании, возвращается гармоническое мироощущение лирического героя Фета» [Буслакова 2005, с. 241], выглядит необоснованным: во всех сборниках «Вечерних огней» есть трагические и даже совершенно безнадежные стихотворения. Лишь один пример — стихотворение 1880-х годов — отклик на празднование юбилея (!) поэтической деятельности Фета, на торжественное чествование: «Нас отпевают. В этот день / Никто не подойдет с хулою / Всяк благосклонною хвалою / Немую провожает тень» («На пятидесятилетие музы», 1888). Для строгих выводов необходимы статистические подсчеты.

По замечанию А. Лавджоя, романтизм относится к числу «чреватых недоразумениями и зачастую расплывчатых определений — измов (так что некоторые желают вообще вычеркнуть их из словаря и философов, и историков)», которые «являются обозначениями комплексов, а не чего-то цельного <…>» [Лавджой 2001, с. 11].

В. А. Кошелев относит к стихотворениям на эту тему также «Оброчника», «Людские так грубы слова…», «Не нужно, не нужно мне проблесков счастья…», «Во сне», «Была пора, и лед потока…», послания «В альбом Н.Я. П-ой», «Е.С. Х-вой при получении от нее пышного букета цветной капусты» [Кошелев 2006, с. 286].

«Не следует понимать этих слов так, что стихи поэтов остаются навсегда в памяти людской, что они переживают современность и таким образом, как говорится, увековечивают известные имена и события. Нет, смысл здесь совершенно другой: Фет восхищен тем, что у поэтов все принимает форму вечности, облекается в вечность» («Заметки о Фете Н. Н. Страхова. III. Еще несколько слов памяти Фета» [Страхов 2000, с. 429]). Ср. сходный пример: «<…> В стихе умиленном найдешь / Эту вечно душистую розу» («Если радует утро тебя…», 1887).

Во втором из них опущен глагол-связка: «Вот в чем [есть] его и признак, и венец»!

Стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» завершается — вопреки поэтической традиции, восходящей к оде Горация «К Мельпомене», — обращением к музе не требовать «венца» — награды. Фетовский поэт обладает «венцом» изначально: это его дар.

В стихотворении Фета, в отличие от пушкинского, «избранный певец» и я автора прямо не отождествлены, однако принадлежность автора к «избранным» подразумевается. Фет оценивал свое место в современной ему русской поэзии очень высоко: «Надо быть совершенным ослом, чтобы не знать, что по силе таланта лирического передо мной все современные поэты в мире сверчки» (письмо Н. Н. Страхову от 27 мая 1879 г.; цит. по: [Розенблюм 2003]).

Показательно, что Фет предлагал включить в торжество празднования пятидесятилетия своей поэтической деятельности вручение лаврового венка графиней А. А. Олсуфьевой, возглавляющей группу московских дам (см. письмо ее супругу — переводчику римских поэтов графу А. В. Олсуфьеву от 7 июля 1888 г. [Фет 1988, с. 406]).

Параллель — в поэзии Е. А. Боратынского — стихотворение «Болящий дух врачует песнопенье» [Боратынский 2002, т. 2, ч. 1, с. 312]).

Глагол шепнуть в значении ‘выразить, навеять некие тонкие смыслы и чувства’ восходит, вероятно, к поэзии В. А. Жуковского; ср.: «Шепнул душе привет бывалой» («Песня» («Минувших дней очарованье…») [Жуковский 1999–2000, т. 2, с. 103]).

Впрочем, в русской поэзии он встречается и раньше, еще у В. А. Жуковского в стихотворении «Желание» — переводе-переложении из Ф. Шиллера; о чудесной лодке говорится: «Паруса ее крылаты и весло оживлено» [Жуковский 1999–2000, т. 1, с. 162]; тот же образ в стихотворении Жуковского «Пловец». Ср., например, в стихотворении В. Н. Олина «Умирающий христианин» — переводе из французского поэта А. Ламартина: «из мятежных волн / В небесну пристань мой вбежал уж легкий челн» (Русский инвалид. 1822. № 20. 23 января. С. 80; цит. по: [Вацуро 1994, с. 231]).

Как обозначение эмоционального состояния это любимое слово стихотворцев поэтической школы В. А. Жуковского и К. Н. Батюшкова; Жуковскому обязан таким употреблением его и Пушкин (см.: [Гуковский 1995, с. 47–51]. Ср. у Жуковского: «сладость веселого вместе» (баллада «Эолова арфа»); «сладкая скорбь», «первыя встречи небесная сладость», «присутствия сладость», «Ей спутник до сладкой минуты свиданья», «сладостным пеньем вдали соловья» («К Нине. Послание») [Жуковский 1999–2000, т. I, с. 130–133].

Ср. об этой особенности стиля Жуковского: [Гуковский 1995, с. 36–37, 52–53[. А Н. Веселовский указывает на немецкую философскую и литературную традицию как на источник такого словоупотребления в поэзии Жуковского [Веселовский 1999, с. 387].

Качание на качелях с возлюбленной в фетовском стихотворении, вероятно, навеяно, не только воспоминаниями молодости, но и поэтическим текстом Я. П. Полонского «Качка в бурю» (1850), в котором есть такие строки: «Скоро ночь — темнеют ели… / Слышу ласково-живой, тихий лепет: „На качели / Сядем, милый мой!“ // Стан ее полувоздушный / Обвила моя рука, / И качается послушно / Зыбкая доска» [Полонский 1986, т. 1, с. 77].

В последних двух строках содержится автоцитата из стихотворения «Шепот, робкое дыханье…» (1850).

Эдуард Мерике (1804–1875) — немецкий поэт.

В стихотворении дана отсылка к стихотворению «Шепот, робкое дыханье…» (1850): это образ зари — метафора огня любви.

В. А. Кошелев относит стихотворение «На качелях» к пласту текстов из четвертого выпуска «Вечерних огней», определяемому как «значимая память» [Кошелев 2006, с. 288].

См. о любви Фета к Марии Лазич подробнее в главе, посвященной анализу стихотворения «Шепот, робкое дыханье, трели соловья…» (раздел «Автобиографическая основа»).