Елизавета Салиас-де-Турнемир - Семейство Шалонскихъ (изъ семейной хроники)

рыцарь Гонзальвъ Кордуанскій, милосердая дочь Пилата и несчастная Ифигенія, Гекторъ объ руку съ Фіеско и съ Малекъ-Аделемъ замѣняли мнѣ всякое общество. Я слышу теперь, что всѣ эти герои не суть изображенія людей, а куклы, тѣни; пусть такъ, но они сдѣлали свое дѣло. Они образовали цѣлое поколѣніе и заставили его любить высокое и восхищаться лучшими и прекраснѣйшими свойствами души человѣческой.

Скоро этой замкнутой, но полной чаръ, жизни наступилъ конецъ. Суровая дѣйствительность, готовя не мнѣ одной жестокій ударъ, должна была разсѣять образы, съ которыми я сжилась и сроднилась. Страшныя напасти, ужасъ и смятеніе разразились не только надъ моимъ семействомъ, но и надъ всею нашею страной.

Это было лѣтомъ. Слухъ ходилъ, что дѣла неладны. Задумывался отецъ. Поговаривали, что Наполеонъ ищетъ предлога, чтобъ объявить намъ войну. Но это были слухи, и въ нихъ плохо вѣрилось, особенно живя въ деревнѣ, вдали отъ всего и всѣхъ. Батюшкѣ съ матушкой понадобилось ѣхать въ Москву; они взяли съ собою, по желанію матушки, Сережу, а мнѣ, какъ старшей, приказано было смотрѣть за меньшими дѣтьми, заниматься хозяйствомъ, приказывать обѣдъ и выдавать дневную провизію. Вставъ рано поутру, я аккуратно исполняла всѣ эти обязанности и потомъ уже, разсадивъ дѣтей за уроки, принималась за чтеніе.

Однажды сидя за чтеніемъ Мессіады, которую я читать любила, но читала съ большимъ трудомъ по-нѣмецки, я услышала тяжелую поступь нашего пожилаго дворецкаго Николая Филиппова. Онъ появился въ дверяхъ, заложилъ, по тогдашнему обыкновенію, обѣ руки за спину и произнесъ взволнованнымъ голосомъ:

— Барышня!

— Что съ тобой, Николай Филипповъ, воскликнула я, испугавшись его блѣднаго, смущеннаго лица. — Что случилось? Пожаръ?

— Кабы пожаръ, такъ слава Богу, затушить можно. Отъ огня есть вода, а для погорѣлыхъ есть деньги. Дѣло наживное. Хуже пожара, много хуже.

— Моровая язва, чума! воскликнула я съ ужасомъ, вспоминая разсказы Марьи Семеновны, поразившіе мое дѣтское воображеніе.

— И того хуже!

— Да не пугай ты меня, не мучь, говори скорѣе.

— Чего не пугать, самъ перепуганъ, души нѣтъ, право нѣтъ. Богъ отступился отъ насъ, по грѣхамъ нашимъ. Перекреститесь, барышня, да Богу молитесь. Сію минуту пріѣхалъ изъ Москвы плотникъ нашъ, Власъ, сказываетъ, будто врагъ нашъ Бонопартъ съ несмѣтными полчищами перешелъ наши предѣлы.

— Что ты это? можетъ ли быть?

— Вѣрно. Власъ сказываетъ, что и манифестъ нашего царя-батюшки появился. Всѣхъ призываетъ защищать, значитъ, землю нашу, храмы наши святые отъ нашествія басурманскаго. Вотъ оно что.

— A манифеста не привезъ?

— Не привезъ, а сказываетъ, при немъ въ лавочкѣ читали.

— A гдѣ же батюшка? Что не ѣдетъ? Куда идетъ Бонопартъ? Батюшка, коли такъ, уйдетъ въ военную службу. а братецъ? И братецъ уйдетъ! Что это съ нами будетъ?

— Будетъ то, что Богъ велитъ. Батюшка вашъ прибыть не замедлитъ, полагать надо. Онъ хоша и военный, но ему, сударю, далеко за 50 хватило. A вотъ Сергѣю Григорьевичу придется, ему не миновать, да и не слѣдъ ему дома сидѣть въ бѣду такую.

— Господи! воскликнула я сплеснувъ руками. — Что дѣлать?

— Намъ Богу молиться да батюшки ожидать, какъ онъ порѣшитъ. Малодушествовать непригоже теперь, положиться надо на волю создавшаго насъ, Творца Всевышняго, сказалъ внушительно, почти строго, блѣдный лицомъ Николай.

Взглянувъ на него. я почувствовала, что слезы мои внезапно изсякли, будто застыли, и во мнѣ поднялось что-то, чего описать или объяснить я не въ состояніи. Кровь бросилась мнѣ въ голову и прошла по всему тѣлу огнемъ какимъ-то.

— Гдѣ онъ, Бонопартъ?

— A Богъ вѣсть, гдѣ теперь. Предѣлы наши перешелъ, Власъ сказываетъ.

— Дай мнѣ карту, лежитъ въ классной на столѣ, посмотримъ.

— Да что карту-то смотрѣть. пустое дѣло. Перешелъ, сказываетъ Власъ, наши предѣлы.

Не слушая больше дворецкаго, я бросилась въ классную, отыскала границы наши, но толку отъ этого было мало. Приходилось терпѣливо ждать пріѣзда родителей и отъ нихъ узнать въ чемъ дѣло. Уложивъ сестеръ и брата, я сѣла одна въ нашей гостиной. Домъ, обыкновенно тихій и сонный въ 10 часовъ вечера, не спалъ въ эту ночь. Слышались шаги по лѣстницѣ, въ корридорѣ; отъ буфета доносился звукъ голосовъ, въ дѣвичьей шушукали горничныя. Полночь. Я задремала, какъ вдругъ послышались вдали звуки колокольчика, a затѣмъ топотъ коней и грохотъ колесъ нашей тяжелой коляски.

Я вскочила, но прежде меня вскочили дремавшіе слуги; я побѣжала къ лѣстницѣ, гдѣ ужъ раздавался шумъ шаговъ. Я остановилась на верхней площадкѣ лѣстницы. Грузно, медленно, тяжело, будто грозно входилъ по ней отецъ мой. За нимъ торопливо спѣшила матушка, а за ней нѣсколько слугъ, всѣ перепуганные и блѣдные. Я подошла къ батюшкѣ съ замиравшимъ сердцемъ и молча поцѣловала его руку, не рѣшаясь сказать слова. Лицо его все сказало мнѣ, оно было мрачно, и рѣшимость окаменѣла на немъ. Губы его были сжаты и блѣдны. Матушка не то робко, не то потерянно шла за нимъ, и на ней, какъ говорится. лица не было. Краше въ гробъ кладутъ. Я взглянула на двери внизу, тамъ никого не было, прислушалась, никто не шелъ по лѣстницѣ.

— Братецъ! гдѣ братъ? воскликнула я съ невольнымъ ужасомъ. Матушка молча, судорожно сжала руки, но молчала.

— Братъ твой, сказалъ отецъ, — дѣлаетъ свое дѣло, то, что ему долгъ повелѣваетъ, и, скажу съ отрадой, оказался настоящимъ дворяниномъ, слугою царя и отечества. Онъ вступилъ въ военную службу и остался въ городѣ для обмундировки.

Смѣшанныя чувства овладѣли мною. Я была рада и испугана, но, взглянувъ на матушку, воскликнула:

— Боже милостивый!

— Люба, сказалъ батюшка серьезно, — я иначе разумѣлъ о тебѣ. Дѣло женщинъ въ годину бѣды семейной, тѣмъ болѣе общей, поддерживать слабыхъ, услаждать путь сильныхъ и крѣпкихъ и разумѣть, гдѣ есть долгъ мущины, Враги ужъ перешли наши границы, вся земля Русская подымается на защиту родины, вѣры и царя. Прилично ли брату твоему оставаться со мною, старикомъ, мало пригоднымъ теперь для военнаго дѣла. Стыдись слезъ своихъ, умѣй молиться, не умѣй плакать.

Я сочувствовала тому, что сказалъ отецъ, мало того, я сознавала, что будь я мущина, я ушла бы сейчасъ въ ряды солдатъ; но потерянный, страдающій видъ матери угнеталъ меня. Я подошла къ ней и поцѣловала ея холодную, какъ ледъ руку.

Въ эту минуту показалась няня Марья Семеновна. Она, очевидно, была разбужена домашними. Сѣдые ея волосы выбились изъ-подъ ночнаго чепца; на ней надѣта была юбка и кофта; она, бѣгавшими, какъ у пойманнаго звѣрка, глазами окинула всю комнату и, не видя брата, всплеснула руками.

— Батюшка! Григорій Алексѣевичъ, что они врутъ? Гдѣ Сереженька? Не томи, говори.

— Французы вторглись въ наше отечество. Сергѣй вступилъ въ военную службу.

Няня, какъ снопъ, ничкомъ упала на полъ безъ слезъ и крика. Мы бросились къ ней. Она лежала безъ памяти. Матушка, батюшка и я, мы старались привести ее въ чувство. Когда она опомнилась, такъ долго не могла сообразить, гдѣ она и что съ ней, но вдругъ какъ-то жалостно застонала и проговорила:

— Сереженька! И не простился, и не перекрестила я его, моего роднаго.

— Няня, успокойся, сказала матушка, обливаясь слезами. — Онъ пріѣдетъ проститься дня черезъ три. Онъ заѣдетъ къ намъ прежде… чѣмъ…

Голосъ матушки оборвался, она не могла договорить и вымолвить слово: война. Мы всѣ плакали. Отецъ поглядѣлъ на насъ, измѣнился лицомъ, махнулъ слабо рукою и медленно вышелъ изъ комнаты.

Долго сидѣли матушка и няня вмѣстѣ рядомъ. Я чувствовала, что я лишняя, и пошла къ отцу. Тутъ сидѣли и дѣлили скорбь двѣ матери, забывъ разность состояній и положенія — это были не барыня и не няня, а два друга. Отецъ же оставался одинъ, но напрасно толкнулась я въ дверь его кабинета; она была заперта на ключъ. Я приставила ухо къ щели и услышала его голосъ. Онъ молился.

И потекли безконечно тоскливые, мрачные дни. Никто не могъ приняться за обычную работу, ни за хозяйственныя хлопоты, ни даже за обыкновенный семейный разговоръ. Всѣ бродили, какъ тѣни, или сидѣли по угламъ. Меньшія дѣти пріутихли и, какъ запуганныя, сидѣли тихо, и даже между собою говорили шопотомъ. Сходились къ обѣду; матушка едва дотрогивалась до блюдъ и только дѣлала видъ, что кушаетъ — обѣдали скорѣе, какъ будто эта семейная трапеза тяготила всѣхъ. Матушка вздрагивала при всякомъ шумѣ, няня вязала чулокъ у окна и все вглядывалась вдаль своими отцвѣтшими, большими, сѣрыми, слезящимися глазами. Батюшка оставался больше одинъ и мало выходилъ изъ кабинета. Меня удивляло, что въ такую тяжкую для нашей матери минуту, онъ не выказывалъ къ ней особой нѣжности; каждый изъ нихъ мучился, раздумывалъ и страдалъ въ одиночку, а не вмѣстѣ. Онъ былъ крайне тревоженъ и озабоченъ, будто воображалъ или обдумывалъ что. Большую карту Россіи перенесъ онъ изъ классной и положилъ на большой столъ въ своемъ кабинетѣ, ходилъ по цѣлымъ часамъ взадъ и впередъ по комнатѣ, потомъ останавливался и глядѣлъ на карту, будто преслѣдуемый неотвязною думой. Онъ, очевидно, что-то обдумывалъ и на что-то рѣшался.