«Вся жизнь моя — гроза!» - Владимир Ильич Порудоминский

В гостиницу Александр возвратился в сумерках. Лечь без спроса в постель с перинами, простынями, пуховыми одеялами не посмел. Свернулся на жёстком диванчике у стола и сразу заснул.

На следующий день Леонтий Николаевич был мрачен и молчалив. Михайла шепнул Александру:

— В карты проигрались.

...Испытания в гимназии оказались несложны: велели по книге прочитать полстраницы да написать под диктовку несколько фраз; задачку по арифметике Александр не решил — как решать, знал, а с ответом не сошлось. Всё равно приняли. Жить оставили при гимназии — в пансионе. Плата за учение — четыреста пятьдесят рублей в год. Форменную одежду тоже надо самим справить.

Денег у Леонтия Николаевича не осталось ни копейки — все проиграл. Хорошо, у Михайлы Вольнова оказались свои да барыня дала на разные поручения. Выкрутились.

Как покончили с делами, Леонтий Николаевич решил немедля трогаться в обратный путь. Стали прощаться. На Александре уже форма: синий мундир с малиновым воротом, обшитым серебряным галуном, треугольная шляпа. Леонтий Николаевич дёрнул губами, вдруг нагнулся, обнял Александра, неловко поцеловал в макушку.

Вскоре после возвращения из Москвы Леонтий Николаевич сильно разгневался на верного своего Михайлу Вольнова. Почудилось ему, будто Михайла донёс на него лишнее маменьке, Александре Петровне. Ах, Вольнов, много воли взял! А всё оттого, что знает много. Пришло Леонтию Николаевичу в голову заставить Михайлу Вольнова молчать.

Поздно вечером послал за управляющим и прямо у ворот накинулся на него с кулаками. Велел слугам тут же, на дворе, сечь Михайлу розгами. Не посмели ослушаться, секли; сам барин бил верного раба ногами. Ивану, Михайлову сыну, приказал держать свечу, чтобы виднее было бить. Михайла сначала оправдывался, но господин от его слов распалялся ещё сильнее. Михайла замолчал, только стонал. Скоро был он весь в крови, дворовые, что секли, побросали розги: «Воля ваша, батюшка, а только этак совсем убьём». Леонтий Николаевич закричал на них, схватил полено, стал бить лежащего Михайлу по чему попало. Иван, Михайлов сын, со свечёй в руках, трясся от ужаса: боялся, как бы свеча не погасла. Барин, наконец, устал, бросил полено, ушёл в дом. Мужики отвели управляющего в холодную избу, положили отлёживаться на лавку, повинились: «Ты уж на нас, Михайла Семёнович, не серчай, люди подневольные». Вольнов был в беспамятстве. Утром его нашли мёртвым.

Слухи, что умер Вольнов от барских побоев, доползли до города. Власти нарядили следствие. Накануне приезда следователей Леонтий Николаевич приказал дворовым молчать: говорил, что он всё равно откупится, тех же, кто хоть словцо против него вымолвит, грозился наказать пострашнее, чем Михайлу. Приехавших из города чиновников и доктора всю ночь поил и кормил; мужикам-музыкантам велел играть для гостей на балалайке, а молодым бабам петь да плясать. Написало следствие бумагу, что скончался Михайла Семёнович Вольнов от полнокровия.

Но, как говорится, на всякий роток не накинешь платок. Пономарь саранской церкви, женатый на Михайловой дочери, подал новое прошение: объяснил и причину смерти тестя, и ход первого следствия. Дело тянулось долго. Леонтий Николаевич отпирался. Но крестьяне на этот раз заговорили. Был Леонтий Струйский по приговору суда лишён дворянства и сослан в Сибирь.

Никого не осталось у Александра Полежаева — ни матери, ни отца, ни того, кто считался отцом.

...Была в «Письмовнике» такая повесть. Царь спросил мудреца: «Богат ли ты?» — «Так же, как ты, — ответил мудрец. — И у тебя, и у меня только одна жизнь».

Под окном классной комнаты стоял старый ясень. Во время войны дерево сгорело — только кривой чёрный ствол торчал из земли. Но настала новая весна, и мёртвое, казалось, дерево ожило. Тут и там вылезли пучки тоненьких зелёных ветвей, набухли почками, засверкали мелкими листьями. С каждым годом ветви прибавляли в длину, делались толще, крепче, выбрасывали свежие побеги, постепенно окружая новой кроной слом ствола...

В гимназии учились четыре года: считалось, что дети поступают туда уже подготовленные. Предметы были: латынь, языки французский и немецкий, русская словесность, математика, естествознание, история и география.

В шесть утра появлялся в спальне сторож, отставной солдат, — что было силы тряс колокольчиком. Поднимались нехотя, умывались над лоханью, поливая друг другу на руки из медного кувшина. Завтрак был скудный: каша, чёрствые остатки пирога от вчерашнего обеда. При годовой плате в четыреста пятьдесят рублей выходило на каждого воспитанника один рубль двадцать три копейки в день — из них надо было взять и на питание, и на жалованье учителям, и на учебники, и на содержание помещения.

Пансион, куда отдали Александра, был для барских детей — для «благородных». При той же гимназии имелся пансион и для детей «простого» звания, там плата была меньше и кормили совсем худо — утром кусок чёрного хлеба, в обед пустые щи да гречневая каша-размазня.

Родители побогаче присылали сыновьям деньги, чтобы прикупали еду, а также на лакомства, на книги, на развлечения. Госпожа Александра Петровна Струйская своё слово держала — и за учение платила, и на расходы деньжонок подбрасывала.

В классах топили плохо — берегли дрова. Из окон дуло, от щелястых полов тянуло холодом.

На уроках русской словесности изучали не только самую словесность — грамматику и литературу, но также науку размышлять, или логику, науку о душевных свойствах человека и его поведении — этику, науку о прекрасном в жизни и в искусстве — эстетику, ораторское искусство — риторику, или красноречие. Учитель словесности, тяжело ступая, шагал из угла в угол, диктовал по книге длинные непонятные фразы — их требовалось запоминать наизусть. Запоминались они хуже, чем латынь или французский: там можно было перевести и понять, а здесь — вроде бы по-русски, но ничего не поймёшь.

Александр Полежаев смотрит в окно на старый ясень. Сидит на ветке ворона, внимательно оглядывает весь мир вокруг круглым жёлтым глазом. Ветер тормошит на ней серые перья. Учитель словесности тяжело шагает по классу, диктует из потрёпанной книги