Джоанн Роулинг - Гарри Поттер и Орден Феникса

— Подождите, — сказал Гарри. — Постойте.

Он, не сводя глаз с Думбльдора, ровнее сел в кресле.

— Это вы тогда прислали Вопиллер. Вы велели вспомнить… это был ваш голос…

— Я решил, — Думбльдор чуть заметно кивнул, — что неплохо бы напомнить о нашем договоре, который она фактически подписала, приняв тебя в свой дом. Мне подумалось, что нападение дементоров живо напомнит ей об опасностях, сопряжённых с твоим воспитанием.

— Так и было, — подтвердил Гарри. — Правда… вспомнил скорее дядя. Он хотел выставить меня из дома, но после Вопиллера она сказала, что я… должен остаться.

Некоторое время Гарри смотрел в пол, затем пробормотал:

— Но какое отношение это имеет к…

Но так и не смог себя заставить произнести имя Сириуса.

— Так вот, пять лет назад, — будто не слыша, заговорил Думбльдор, — ты прибыл в «Хогварц», пусть не такой счастливый и упитанный, как мне бы хотелось, но в то же время живой и здоровый. Ты не был избалованным маменькиным сынком, нет, ты был настолько обычным ребёнком, насколько можно было ожидать, учитывая обстоятельства. Казалось, всё подтверждало, что я поступил правильно.

— Но потом… мы оба прекрасно помним, что произошло, когда ты был в первом классе. Испытания, которые встали на твоём пути, ты встретил достойно. Скоро — гораздо раньше, чем я предполагал — ты лицом к лицу столкнулся с Вольдемортом. И на этот раз тебе удалось не просто выжить — ты отсрочил его возвращение. Ты победил в сражении, выдержать которое под силу не всякому взрослому. Не могу выразить, как я тобой… гордился.

— И всё же в моих гениальных планах относительно тебя было слабое место, — продолжал Думбльдор. — Уже тогда я понимал, что это может всё разрушить. Но я был полон решимости исполнить задуманное и сказал себе, что не допущу подобного. Всё зависело только от меня, но было необходимо проявлять твёрдость. И вот когда ты, обессилевший после битвы с Вольдемортом, лежал в больнице, пришло моё первое испытание.

— Я не понимаю, о чём вы, — сказал Гарри.

— Помнишь, ты тогда спросил, почему Вольдеморт пытался убить тебя ещё младенцем?

Гарри кивнул.

— Следовало ли мне всё рассказать уже тогда?

Гарри, напряжённо глядя в голубые глаза Думбльдора, молчал, но его сердце опять забилось часто-часто.

— Ты ещё не понял, в чём это слабое место, о котором я говорил? Нет… Наверное, нет. Что ж. Если помнишь, я решил не отвечать. Одиннадцать лет, сказал я себе, он слишком мал, чтобы знать правду. Я не думал ничего ему рассказывать в одиннадцать! В столь юном возрасте? Нет, невозможно!

— Уже тогда мне следовало распознать опасность. Не знаю, почему меня не очень встревожило, что ты так рано задал вопрос, на который, как я знал, в один прекрасный день придётся дать ужасный ответ? Мне следовало лучше разобраться в себе и понять: я слишком обрадовался отсрочке, тому, что пока можно ничего не говорить… Ты был так мал — слишком мал.

— Ты перешёл во второй класс. И опять тебя ждали испытания, которые по плечу не всякому взрослому, и ты опять превзошёл самые смелые мои ожидания. И ты уже не спрашивал, почему Вольдеморт оставил на тебе отметину. Да, мы говорили о твоём шраме… и близко, очень близко подошли к роковому вопросу. Почему же я не рассказал тебе всего?

— Потому, что тогда мне подумалось: чем двенадцать лучше одиннадцати? И я снова решил отложить разговор, отпустил тебя, окровавленного, изнурённого, но такого счастливого. Если подспудно меня и грызла совесть, что нужно, нужно было тебе сказать, то она быстро умолкла. Ты всё ещё был слишком юн, и я не нашёл в себе сил испортить твоё торжество…

— Теперь понимаешь, Гарри? Видишь слабое место моего великолепного плана? Я попал в ловушку, которую предвидел и которой мог избежать, обязан был избежать.

— Я не…

— Я слишком тебя любил, — просто сказал Думбльдор. — Твоё счастье и спокойствие заботили меня куда больше всего остального, я позволил себе на время забыть и о страшной правде и о своих намерениях. Я больше боялся за тебя, чем за тех абстрактных людей, которые могут погибнуть в случае провала моих планов. Другими словами, я вёл себя так, как и ожидает Вольдеморт от нас, дураков, способных любить.

— Могло ли быть иначе? Осмелюсь утверждать, что всякий, кто следил бы за твоей жизнью так же пристально, как я — намного более пристально, чем ты можешь себе представить — непременно захотел бы избавить тебя от новых страданий, ведь на твою долю и так выпало больше чем достаточно. Какое мне дело до гибели сотен безымянных, безликих людей в неопределённом будущем, если здесь и сейчас ты можешь быть жив, здоров и счастлив? Я никогда не думал, что столкнусь с подобным.

— Далее. Третий класс. Я издалека наблюдал, как ты учился не бояться дементоров, как нашёл Сириуса, узнал, кто он, спас его. Следовало ли сказать правду тогда, когда ты столь героически помог своему крёстному отцу скрыться от представителей министерства? Тебе было тринадцать, у меня почти не оставалось оправданий… Возможно, ты и был ещё юн, но давно доказал свою исключительность. Моя совесть была неспокойна, Гарри. Я понимал: пора…

— Но в прошлом году, когда ты вышел из лабиринта… ты видел смерть Седрика, чуть не погиб сам… и я опять не решился, несмотря на то, что слишком хорошо понимал — теперь, когда Вольдеморт вернулся, я просто обязан рассказать всю правду. А вчера я вдруг осознал: ты давно готов к тому, чтобы узнать то, что я столько времени скрывал, готов к этой тяжкой ноше. Моей нерешительности есть лишь одно оправдание: тебе выпало столько испытаний, что я не мог добавить к ним ещё одно — самое тяжёлое.

Гарри ждал, но Думбльдор медлил.

— Я всё равно не понимаю…

— Вольдеморт хотел убить тебя в младенческом возрасте из-за пророчества, которое было сделано незадолго до твоего рождения. Он знал, что оно существует, но представления не имел, в чём его суть, и убивать тебя отправился в уверенности, что действует в соответствии с предсказанием. Но, к несчастью для самого себя, понял, что ошибался — проклятье не убило тебя, но отрикошетило и ударило по нему. Поэтому, вернувшись в своё тело, он твёрдо решил выяснить, что гласит пророчество. Его решимость подогревало то, что ты поразительным образом избежал гибели при столкновении с ним. Он хотел знать, как тебя уничтожить. Это и есть оружие, которое он столь упорно искал с момента своего возвращения.

Солнце взошло высоко, и всё вокруг купалось в его лучах. Стекла шкафа, где хранился меч Годрика Гриффиндора, казались белыми, непрозрачными; на полу серебристыми дождевыми каплями сверкали обломки раскиданных инструментов. За спиной Гарри в своём пепельном гнезде тихо курлыкал малыш Янгус.

— Пророчество разбилось, — без выражения сказал Гарри. — Я тащил Невилля по ступеням… там… в комнате, где арка… его роба порвалась, и оно выпало…

— Выпала запись, хранившаяся в департаменте тайн. Но пророчество было адресовано некоему лицу, которое прекрасно его помнит.

— А кто это? — спросил Гарри. Но он уже знал ответ.

— Я, — ответил Думбльдор. — Это произошло шестнадцать лет назад, холодным, дождливым вечером, в гостиничном номере при «Башке Борова». Я пошёл туда на встречу с претенденткой на должность преподавателя прорицаний, хотя, вообще говоря, не хотел оставлять этот предмет в программе. Но претендентка оказалась праправнучкой одной очень знаменитой и очень одарённой прорицательницы, и я считал, что хотя бы из вежливости должен с ней встретиться. Она разочаровала меня — я не обнаружил и следа дарования. Со всей возможной любезностью я отказал ей и повернулся, чтобы уйти.

Думбльдор встал, прошёл к чёрному шкафу, рядом с которым стоял шест Янгуса. Наклонился, снял крючок и вытащил полую каменную чашу с выгравированными по краям рунами — ту самую, что показала Гарри, как его отец издевался над Злеем. Потом вернулся к столу, поставил дубльдум, поднёс к виску палочку. Извлёк из головы серебристую паутинку мысли, поместил в чашу. Сел за стол и задумчиво уставился на клубящиеся в дубльдуме мысли. Затем, со вздохом, легонько коснулся их кончиком волшебной палочки.

Над чашей встала фигура, укутанная в многочисленные шали, в очках, увеличивавших глаза до невероятных размеров, и начала медленно вращаться. Ноги её при этом оставались в чаше. Потом Сибилла Трелани заговорила, не обычным своим загадочным, загробным голосом, а грубо, хрипло — на памяти Гарри так однажды уже было.

— Близится тот, кто сумеет победить Чёрного лорда… он будет рождён на исходе седьмого месяца теми, кто трижды бросал ему вызов… Чёрный лорд отметит его как равного себе… но ему дарована сила, о которой неведомо Чёрному лорду… один из них умрёт от руки другого, выжить в схватке суждено лишь одному… тот, кто сумеет победить Чёрного лорда, родится на исходе седьмого месяца…