Альберт Лиханов - Мальчик, которому не больно

А у Чока вышло!

Это — раз.

А два — зачем он сделал эту свою сеть?

И так ясно — чтобы поймать кого-нибудь. Какую-нибудь мошку, муху, комара, моль. Вообще, что-нибудь живое. Поймать — и съесть. Вернее, высосать соки.

Насытиться. Вот.

Не скажешь же — пожрать, полопать или даже — покушать. Все эти слова не подходят.

А насытиться? Пожалуй, подходит. И для чего — ясно: чтобы жить. Самому не засохнуть от голода.

Значит, Чок соткал свою сеть, чтобы кого-нибудь поймать, насытиться и жить дальше, чтобы опять кого-нибудь поймать.

И так всю жизнь?

Я снова взял увеличительное стекло и опять посмотрел на Чока.

Он передвинулся на край своей сети и сидел по-прежнему неподвижно.

Я попробовал заглянуть ему в глаза, но он почему-то опустил их.

Может, загрустил? Может, услышал мои неприятные мысли?

— Не грусти, Чок, — сказал я ему шёпотом. — Ты, по крайней мере, здоров. А я?

Я повернулся спиной к паучку и стал думать о себе.

Что же я? Что со мной будет? Вот пройдет Ангина, исчезнет, отбежит в сторону. Но никуда не уходил Паралич-Параличевич.

Какое же у него нерусское имя! И какой он неотступчивый, в конце-то концов! Что мне делать, если он схватил меня за ноги и держит их изо всех сил! Почему я всю жизнь должен лежать в кровати, так и не научившись ходить? За какие-такие мои провинности и грехи?

Их у меня нет!

Выходит, я похож на Чока. Что мне надо? Поесть и поспать. Поспать и поесть. Сходить в туалет на папиных сильных руках. На них же вернуться.

Послушать Бабушкины сказки, вздохи и странные её фразы на отвлечённые темы.

Что дальше?

Иногда Папа приезжал днём.

В доме начиналась суета. Вдали, за стенами, кто-то ходил быстрыми шагами. Потом шаги звучали громче. Их было много. Они приближались к моим дверям.

Ко мне входил Папа, а с ним доктор, я уже это знал.

Мои доктора не приходили в белых халатах. Они были в костюмах с галстуками. И почти всегда седые или лысые.

Это сначала.

Потом Папа стал привозить молодых врачей. Без всяких галстуков, без пиджаков. В курточках и джинсах.

Если бы всех их попросить построиться, взявшись за руки, получилась бы, наверное, целая очередь от моей двери до ворот. А это метров сто.

Выходит, и врачей сто, да еще они приходили не одни, а в сопровождении женщин. Наверное, их помощниц или медсестёр.

Когда они видели меня, всегда бурно оживлялись отчего-то. Громко говорили. Громко здоровались и несли всякую ерунду — про погоду чаще всего.

Если была зима, то про морозы, которые куда-то совсем уж отступили, и на улице слякоть. Если было лето, удивлялись неперестающим дождям. Осень и весну тоже обсуждали, но не очень бурно и убедительно.

Я уже сразу знал, в отличие от бедного папы: раз эти его профессора говорят о погоде, ничего хорошего мне не светит.

И ему тоже.

Когда доктора входили ко мне, я не то чтобы пугался, а настораживался. И закрывался — такой стеклянной, им невидимой, стеной.

Я улыбался. Я выполнял их просьбы. Но я думал совершенно не про них. А например, про Чока.

И вот в такой момент я однажды, и с большим, конечно, опозданием, сообразил, что Чок хочет есть. А еды нет. Потому что в моей комнате нет комаров и мух.

И я прямо при всех сказал бабушке.

— Принеси мне муху!

— Что? — удивилась она.

И я услышал, как все, только что громко говорившие, притихли.

— Муху, — повторил я. — Или комара. Проголодался.

Я не сказал — он проголодался. Не сказал — Чок проголодался. Сказал просто — проголодался.

Такая тут настала тишина! Взрослые стали шептаться. Потом вышли от меня на цыпочках.

Но перед этим профессор колол меня иголкой в ноги. И спрашивал с надеждой:

— Больно? Больно? А я отвечал ему:

— Нет! Нет!

И профессор без халата почему-то вздыхал.

Вот всегда они так. Колют мои ноги иголками, а мне не больно.

Когда в тот раз ушла медицинская толпа, настало долгое затишье. Даже Бабушка исчезла. Не слышались её легкие шаги, из-за тапочек похожие на шлепки. И я даже успел вздремнуть.

Проснулся оттого, что Папа сел ко мне на кровать. Посмотрел на меня тревожно и спросил:

— Каких ты мух просил?

Я удивился, подзабыв:

— Мух?

— Да, мух и комаров.

Я вспомнил про Чока и, хотя думал, что тайну о нём надо сохранить, пожалел Папу. Рассказал ему про паучка.

И даже показал ему своего молчаливого друга. Для этого Папе пришлось изогнуться знаком вопроса.

Вот так, согнувшись, Папа вдруг стал икать. А потом с трудом выпрямился.

Я глядел на него с испугом, а он всё икал. Но потом это икание превратилось в рык. Рык затрясся, задребезжал, рассыпался. И я понял, что Папа хохочет.

Ни прежде, ни позже я не видел, чтобы Папа так буйно хохотал.

Он держался за живот, сгибался, выпрямлялся, слёзы лились у него из глаз. Он громогласно сотрясался.

— Мухи! — кричал. — Комары! Паучку!

А потом вскочил и побежал. И там, вдали, снова послышался его громогласный хохот. Он переместился на улицу, затих не сразу, как будто с трудом.

Потом я услышал его уверенные и торопливые шаги.

Он улыбнулся. И обе руки, поднятые к плечам, были заняты.

В одной руке он держал комара, а в другой — не очень большую муху.

Чтобы накормить Чока, пришлось подвинуть близко к стене мою прикроватную лампу.

Мы осторожно, придавив мухе крылья, положили её в сети Чока. Она была жива, дребезжала, но мой знакомый паучок не торопился к ней приблизиться, будто был сыт по горло. Вот выдержка!

Он и к комару не приблизился.

Мы решили, что его напугал яркий свет. Папа выключил лампу, и в это время пришла Бабушка.

Пришлось показать ей Чока.

— О, — сказала она уважительно. — На правильном месте устроился! Возле нашего Мальчика! Охраняет тебя!

— Охраняет? — улыбнулся я. — Такой-то маленький.

— От кого? — тоже удивился Папа.

— Да пауки — они же сторожа, — воскликнула Бабушка. — А может, даже пограничники! Они живут на границе межу миром нашим и потусторонним! Так что комнатка эта им охраняется от всяких злоб! От разных наваждений! Здесь чисто и ясно! И слава Богу за то!

Мы с Папой с уважением на тумбочку посмотрели, за которой Чок живёт.

А Бабушка не умолкала.

— И знаете ли вы, что паучок это живой барометр? Перед дождём или бурей может сам свою паутину свернуть, в щель запрятаться! А если опять начнет её плести — считай, к вёдрам, так хорошую погоду в народе прозвали.

— Бабушка! — восхитился я. — Значит, Чок людей понимает?

— Это не он людей понимать должен, а они его! Вот упадёт тебе паучок на лицо — добрая примета. Приползёт к руке — жди письмеца или добрых вестей. А если порвать его паутину — жди беды. Убивать их — большой грех.

— Ну, значит, мы всё правильно сделали, — сказал Папа, — принесли ему еды. Пусть тут живёт! И Мальчика нашего охраняет.

И мы пошли гулять.

Меня одевают как всякого другого. Но ещё заворачивают в одеяло.

Папа берёт меня на руки и мы медленно ходим по нашему саду.

Как прекрасен наш сад!

Ранней весной из-под снега выбираются острые росточки и быстро распускаются, превращаются в треугольные белые цветы.

Это подснежники. Мы с папой любим их, потому что папа говорит — это цветы надежды. Ведь настаёт весна, и подснежники первыми её объявляют.

Потом мы встречаем синие первоцветы. Нарядные, хотя и невысокие ростом, разноцветные крокусы.

А потом пошло, пошло — успевай восхищаться да радоваться.

Черёмуха! Сирень! Жасмин!

Трава, пробиваясь острыми копьями сквозь прошлогодние пожухлые листья, взлетает ввысь, застилая землю ковром, и так вокруг ясно и чисто, что мне почему-то хочется плакать.

И я иногда плачу. И мой Папа плачет — он молодец, не стыдится своих слёз и меня. Он говорит мне:

— Ты — это я. И я плачу, потому что плачешь ты. Но я знаю, что ты плачешь светлыми слезами. И мне тоже хочется плакать ими.

— А разве есть чёрные слёзы? — спрашиваю я.

— Ещё сколько!

— Ну плачь, плачь, только, чур, — светлыми, — улыбаюсь я.

А в тот раз, когда мы покормили Чока и ушли, было ещё холодновато. Сияло вечернее солнце, повесили головки подснежники. Настало время между ночью и вечером. По имени «сумерки».

Сумерки были и на душе — и у меня, и у Папы. А я не хотел, чтобы они были не только в природе, но и на душе. И спросил Папу, догадываясь:

— А что же доктора испугались, когда я муху попросил? И комара? И чего ты так расхохотался, когда узнал, для чего?

Он снова рассмеялся. Правда, уже не так отчаянно, как в комнате у меня.

— Да так, — сказал.