Альберт Лиханов - Мальчик, которому не больно

— Да так, — сказал.

— Как так? — настаивал я.

— Видишь ли… Мы, взрослые, иногда как сущие дети.

И я ему ответил:

— Дети бывают глупы, потому что не знают. А взрослые — потому что знают.

— Как-как? — переспросил Папа.

— Скажи уж прямо. Меня ещё и за сумасшедшего приняли?

— Не то, чтобы… — засмеялся он, — но вроде этого.

— Но ведь, — усмехнулся я, — в одно место снаряд два раза не попадает.

— Откуда ты такое знаешь? — удивился Папа.

— От Бабушки, — улыбнулся я. И вспомнил. Спросил: — А что такое потусторонний мир?

— Вот мы с тобой, — сказал Папа, — здесь, вместе, вот в этой роще. Это наш мир. Наша сторона. А когда умрём, окажемся по ту сторону от нашего мира.

— И это правда? — удивился я.

— Так говорят, — ответил Папа, — но никто точно не знает.

— И мой Чок стоит на охране этой границы? Это правда, раз Бабушка говорит?

— Ну, — серьёзно ответил Папа, — раз Бабушка говорит…

Мою бабушку зовут Катей, Екатериной Петровной, а Мама зовет её иногда Екатериной Великой, потому что была в России такая царица, которая переписывалась с Вольтером. Кто такой Вольтер, я точно не знал, кажется, философский человек из Парижа, но его имя звучало в нашем доме так же часто, как имя царицы. Но причём здесь царица?

Может, потому что Бабушка когда-то училась на философском факультете? Но это было очень давно.

Она всю жизнь работала в научной библиотеке и ушла из неё, только когда я родился. Чтобы помочь своему сыну — моему Папе. И своей невестке — моей Маме.

Ну конечно, у неё был твёрдый характер. Мама говорила — властный. Но я это только повторяю, потому что не понимаю, как это — властный характер.

Власть, что ли, держать? Так какая власть у Бабушки? Она обед готовит, да со мной сидит. Разве это власть?

Каждое утро она приходит ко мне с тазиком, умывает меня — лицо, шею. Задирает рубашку, терпеливо протирает мою грудь, а потом ноги и всё остальное. Дальше она аккуратно переворачивает меня на живот и всё то же самое повторяет со спины.

Меняет мне подгузники.

Кто-нибудь усмехнётся, даже возмутится: чего об этом говорить? Но примерьте на себя, как говорит моя мудрая Бабушка, и, может, сообразите.

Мученьем всё это не назовёшь, но и радостью — тоже.

Бабушка моя тверда характером — и в этом радость. Она никогда не плачет, не причитает, зато первой бросается ко мне и защищает ото всех, как индюшка своих птенцов, широко растопыривая свои перья.

На меня никто никогда ещё не нападал, но я знал — Бабушка на мою защиту прибежит первой. Это чувствовалось во всём — в каждом её терпеливом движении и в каждой фразе.

Единственное, что не могла Бабушка, — это носить меня на руках, как Папа.

Когда я был совсем маленьким, она, конечно, носила. А теперь уже не могла.

Бабушка недолюбливала Маму.

Мама была не от мира сего. Это бабушкино выражение.

Она выразилась так при мне всего один раз, наверное, не нарочно. Хоть она и смутилась, я не понял: хорошо это или плохо.

Мир сей — это же всё, что сейчас: Бабушка, Папа, я, дом с большим садом, который мы снимаем за городом, как говорит Бабушка, для меня, наши разговоры, умывания по утрам, паучок по имени Чок, наконец.

А не сей мир? Что это?

Я спросил Бабушку, и она пристально оглядела меня, думая о чём-то далеком и нездешнем.

Потом встряхнулась и спросила бодро:

— Ты, наверное, спрашиваешь, кто такой человек не от мира сего?

Я кивнул. Наверное.

— Не похожий на других, обычных.

— Необычный?

— Иногда необычный. Иногда не желающий быть обычным, как все. Не желающий нести свою судьбу. Препятствия не преодолевающий, а их обходящий. Сосредоточенный на себе. Понимаешь?

— Не очень.

— Ну вот если ты без конца будешь думать о своей болезни, тебе будет хуже. Не думай!

— Стараюсь.

— Если будешь думать о своей непохожести на других ребят, станешь их сторониться.

— Но ты же знаешь! — удивился я. — Мне сторониться некого.

Бабушка сникла. Сказала:

— А это — просто беда.

Бабушка, конечно, не про Маму говорила, и даже не про меня. А вообще. Но я думал о Маме — не от мира сего.

Разве она кого-нибудь сторонится? Без конца думает о чём-то своем?

Но уж что правда, то правда: она непохожа на других. Она необычна. Даже необыкновенна.

Она стройная, статная, изящная. Когда приезжает с работы, туфли не снимает, цокает каблуками по кафельному полу кухни. Мне приятно, я знаю — Мама пришла. А бабушка говорит ей:

— Не надоело цокать? Одень тапочки. Пусть ноги отдохнут!

— Ах, — говорит Мама, — я привыкла. А привычка — страшная вещь.

Она привыкла ходить в парадных платьях и костюмах по дому, потому что весь день проводит в них. Люди от мира сего скорей бы переоделись, чтобы удобнее себя чувствовать. А Мама вот ходит как на работе — значит, она не от мира сего. Или вот вместо того чтобы идти ко мне в тапочках, приходит, цокая, на каблучках.

Мама у меня известный человек, говорит папа, — председатель совета директоров. Они там всё время советуются, эти директора. А Мама им что-то такое говорит. В общем, они советуются-советуются и что-то там решают.

Бабушка однажды сказала про всех про них:

— Не пашут, не сеют, не жнут, а урожай имут.

Имут — это такое старинное словцо. Имеют, значит.

Мама легко рассмеялась, а Папа кивнул головой:

— Это тоже надо уметь.

— Что же ты-то не умеешь? — удивилась бабушка.

— Не всем дано, — ответил он.

— Не спорьте, — примирила их Мама. — Одним дано одно, другим — другое.

— А третьим — третье, — пошутил я. Они как раз все в моей комнате собрались. Почему-то вдруг притихли. Я Маму спросил:

— Но что же ты все-таки делаешь?

— Понимаешь, — ответила она бойко, — вот когда хлеб пекут, в печку ставят тесто. В тесто добавляют дрожжи. И тесто с добавкой из дрожжей в тепле поднимается! Увеличивается в размере! Хлеб всегда больше по размеру, чем тесто, которое ставят в печь. Эта разница называется припёк.

Она всех по очереди оглядела: понятно ли говорит? И все ей кивнули, даже я. Чего тут непонятного?

— Послушайте, похоже звучит: припёк, приход, прибыль. Ну вот! Хлебопёк печёт хлеб, а мы печём деньги. Кладём их в большую печку. И получаем прибыль. На наши деньги люди строят дома, покупают товары, что-то, в общем, делают. А потом их возвращают. Немножко больше, чем взяли. С процентами! И это наш припёк. Что тут неясного?

— Да ясно-то ясно, — вздохнула Бабушка. — Только непонятно!

— На этом остановимся? — спросил Папа голосом, не предполагающим продолжения.

А Папа мой — от мира сего. Это уже не Бабушка сказала, а я сам знаю. Он бегает по магазинам и покупает продукты. Конечно, он не бегает, — у нас ведь есть машина, — а ездит. Но как что — так Папа. В аптеку за лекарствами для меня — Папа. На рынок за овощами и фруктами — тоже Папа. Уж про врачей говорить не приходится, ведь он их не только привозит, но отыскивает.

Бабушка говорит:

— Скоро твоему Папе можно будет присвоить степень кандидата медицинских наук. По детской неврологии.

Это такая наука, которая изучает мой Паралич-Параличевич.

Папа все книги об этом прочитал. Со всеми врачами познакомился, которые считаются специалистами.

И это Папа сказал мне:

— Когда тебе не больно — это нехорошо. Если же будет больно — значит, ты поправляешься.

Он сказал это при Бабушке, и она хотела что-то возразить. Но Папа ей не позволил.

— Мама, — твёрдо произнес он, — я прочитал много книг. Лучший признак — возвращение чувствительности.

Папа гуляет со мной. Это значит — носит меня на руках. Он носит меня с моих самых малых лет. И я привык к этому.

Мы гуляли по лесу, в котором стоит дом, и Папа показывал мне разные травы, летом мы даже засушили целый гербарий между страницами толстой медицинской книги по неврологии.

Папа показывал птиц, которые летают возле дома, и я хорошо знаю, жёлтеньких синиц, красногрудых снегирей, серых поползней, нарядных щеглов — их название произошло от слова «щёголь», значит, модник.

Папа прочитал мне много сказок и вместе с Бабушкой выучил грамоте. Теперь я люблю читать. Папа — единственный человек, который привозит мне новые цветные книги — ведь бабушка не выходит из дому из-за меня, а Мама работает допоздна.

Папа тоже работает, конечно. Когда-то он был конструктором на большом заводе и придумывал самолёты. Ну не все самолёты, а их детали, что-то там связанное с хвостом. Ведь на хвосте существуют части, называемые элеронами, которые поворачивают самолёт в разные стороны, а еще вверх и вниз. Как и крылья.

Ну и вот Папа придумывал, придумывал, работал, работал, а завод возьми да и закройся. Ну — почти закройся.