Дэвид Алмонд - Огнеглотатели

4

На ужин были пирожки прямо из духовки, с начинкой из картофельно-морковного пюре. Папа дал мне полкружки своего пива. Еще был рисовый пудинг, поджаристая корочка, а под ней — мягко и сладко. Мы полили его вареньем и развздыхались от такой вкусноты. Притушили свет, открыли шторы. Окно освещалось каждую минуту. А папа все возвращался мыслями к войне, к дороге домой, к Макналти.

— Шкуры! — говорит. — Он вечно что-то бормотал про шкуры. Что будто бы видел людей, которые надевали звериную шкуру и сами становились зверями. Люди в львиной шкуре рычали, как львы. В антилопьей прыгали, как антилопы. Тигриная шкура, обезьянья, змеиная… Стоит, говорит, ее напялить и сказать правильные слова — и превратишься в кого захочешь.

Я потер руку. На том месте, куда упали капельки крови Макналти, остался след. Или там всегда была такая отметина? Я зажал в кулаке монетку, которую он мне дал. Вспомнил его дыхание, его кожу, его темные запавшие глаза.

Папа зажег сигарету. Втянул дым с легким хрипом. Я помог маме убрать со стола. На кухне она зачеркнула в календаре очередной день.

— Всего неделя — и пойдешь в новую школу, — сказала она и широко улыбнулась.

Похолодало. Папа подкинул в огонь еще морского угля и несколько выловленных в море деревяшек. Потом мы с ним сидели и смотрели телевизор. В России и в США проходили испытания ядерной бомбы. Президент Кеннеди стоит за трибуной, потом что-то шепчет какому-то генералу, перебирает какие-то бумаги, говорит о нашей решимости, нашей растущей мощи. Говорит, что, если нас вынудят, мы пойдем на все. А Хрущев как сожмет кулак, как стукнет по столу, как зыркнет. А потом стали показывать то, что обычно показывают в таких репортажах: ракеты, которые собираются запустить, самолеты, которые того и гляди взлетят, ядерный гриб, вой ветра, разрушенные города.

Папа сплюнул в огонь. Потом выругался, зажег новую сигарету.

— Как будто им мало, — говорит. — Мало такого вот покоя, такой вот красоты, такого вот мира. Ты их послушай. Воют, как зверюги кровожадные.

Он втянул дым.

— Может, лучше уехать подальше, — говорит. — Туда, куда не дотянется весь этот бред.

— В Австралию! — откликнулась мама.

И входит, а в руках — моя школьная форма.

— В Австралию! Именно так все и должно было быть. Я отвезу тебя туда, где жара, где все чистое и новое. Вот что он сказал. В Австралию, моя любовь! К новой жизни! Ну, давай. Надень-ка, сынок. Посмотрим, что надо подправить.

Притянула меня к себе, надела на меня пиджак и как хихикнет. Встала рядом на коленях, во рту булавки. Одернула рукава, подвернула манжеты мне до запястий, подколола.

— Стой прямо, — повторяет. — Будешь вертеться — быстрее точно не закончим.

— На твоем месте другой бы радовался, — говорит.

Я вздохнул, закатил глаза — для папы, — уставился в окно: пусть делает, что хочет. Жар камина обжигал ноги.

— Ну вот, — говорит мама. — Дай-ка взгляну.

Отодвинула меня, села на пятки.

— Застегни как следует. Вот так.

Они улыбнулись друг другу — а на глазах слезы.

— Бобби, — говорит мама, — надень-ка все. Давай, милок, новую рубашку тоже. Ну! Это недолго.

Я стою как стоял.

— Давай! — говорит папа.

У себя в комнате я стянул джинсы и джемпер и натянул всё: носки, фланелевые шорты, белую рубаху, повязал темный галстук. Завязал шнурки на тяжелых черных ботинках. Напялил и пиджак — слишком длинный, слишком просторный, черный — только золотые зубчики сияют из кармана.

— Ах, Бобби! — прошептала мама, когда я вернулся. — Ах, Бобби… Совсем взрослый.

Тут в дверь постучали. И низкий голос из темноты:

— Бобби! Бобби, ты дома? Выйдешь?

Мамино лицо потемнело.

— Джозеф Коннор, — говорит.

И смотрит на часы.

— Слишком поздно, — говорит.

— Бобби! — зовет меня Джозеф.

— И он слишком взрослый, — говорит мама. Смотрит на папу, а тот улыбается.

— Да ладно, душа моя, — говорит. — Каникулы-то не закончились. Уж отпусти его на полчасика.

Мама языком — щелк.

— Ну ни минуточкой дольше.

Я проорал, что сейчас буду. Сам бегом наверх переодеваться и выскочил в темноту. Его нигде не видно. Я через дорогу к берегу. Когда подошел луч маяка, я увидел тело на куче водорослей. Тело как подскочит, как прыгнет на меня, как повалит на песок.

— Вот ведь клевую форму напялил, — шепчет. — Такой будет школьник-паинька — просто класс!

Я вывернулся и заехал ему коленом между ног. Перевернул его, сел сверху, придавил плечи к земле.

— У некоторых тут просто мозгов не хватило перейти в следующий класс, — говорю.

Он как взревет, как сбросит меня. Я со всех ног рванул к морю.

— А ну, поймай меня, дубина! — кричу.

— Поймаю, маменькин сыночек! — откликается.

Мы пробежали с четверть мили. Я подождал его у самой воды. Мы оба нагнулись вперед, обхватили себя за колени, отдышались, покатываясь со смеху. Вода впитывалась в песок под ногами. Он обнял меня за плечи.

— Чего делать будем? — спросил я.

Он вытащил из кармана десяток «игрушек». Протянул мне одну, я покачал головой. А он свою зажег, выпустил клуб дыма. Я отвернулся. Увидел, как среди звезд мигают сигнальные огни самолета.

— Пошли к новенькому смотаемся, — предложил он.

Мы пошли. Нас то заливал свет, то проглатывала темнота.

— А я сегодня видел фокусника, — сказал я.

— Да ну? А я видел Айлсу. И она спрашивала, где ты там.

— И он протаскивал спицу прямо через щеку.

— А я ее снова видел в воде с ее папой, они уголь собирали. И ноги у нее, Бобби, были совсем голые.

— У него была такая… ну, не знаю. Сила, что ли.

— Тебе бы на нее посмотреть. Она, кстати, сказала, что не пойдет в твою школу.

— Знаю. Вот хитрюга.

— Говорит — не обязана, хотя и доказала, что может.

— В твою пойдет, значит?

— Похоже, никуда не пойдет. Знаешь же, что они за публика.

— Угу. — Я покачал головой. — Хитрюга.

Дом новенького стоял там, где еще один переулок спускался к самой воде. Раньше тут жили рыбаки, потом дом почти развалился, ушел в песок. А теперь к нему пристроили гараж и несколько новых комнат, а в передней стене появилось огромное окно с видом на море.

Как стали подходить, примолкли. Идем пригнувшись, на полусогнутых. Притаились у изгороди — поломанной, по колено высотой. Шторы были открыты. Новенький сидел на какой-то коробке и читал журнальчик, придерживая волосы, чтобы не падали в глаза. Коробки стояли повсюду. Папа его лежал с книжкой на диване. Мама как раз вытащила пластинку из конверта и поставила на проигрыватель. И в ночь как поплывут барабаны и саксофон.

— Джаз, чтоб его, — сказал Джозеф.

Сидим смотрим. Как прожектор наедет, пригибаемся. Отец новенького налил себе вина. Новенький покачивается, будто танцуя. Кто-то там что-то сказал, все рассмеялись.

— Я их видел у маяка, на мысу, — сказал Джозеф. — Бутерброды притащили и все такое. Фотографировали.

— Дэниел его звать, — говорю.

— Угу. Хлюпик какой-то, а? Ты только посмотри.

Он закурил еще одну сигарету.

— Не надо, — говорю. — Увидят.

— Ни фига они не увидят. Внутри светло, снаружи темно, ничего им не видно.

Он выпустил клуб дыма.

— Вашего поля ягода, — говорит. — Пойдет в твою школу. Ты, он и все остальные маменькины сыночки.

— Чушь не гони.

— Чего?

— Ничего.

— Хм. Ну надо же.

Он отшвырнул сигарету, встал во весь рост и полез через изгородь. Пригнулся и крадется к окну.

— Джозеф, кончай! — шепчу я ему.

А он встал прямо под окном. Раскинул руки — будто специально, чтобы его заметили. И прижал по два пальца каждой руки прямо к стеклу.

— Джозеф! — шепчу. — Джозеф!

Тут подкатил луч, прошелся ему по спине. Новенький как вскочит с коробки. Папа его сел на диване. Джозеф развернулся — и бежать, перескочил через изгородь и рысью — в темноту, к берегу. Я за ним по пятам. Пробежав метров двести, он растянулся на песке. Давай хихикать и отфыркиваться, а я — бух рядом. Он стал обзывать новенького и его родителей разными словами. Я рассмеялся, потом вздохнул и сказал, что мне пора.

— Дурак ты, — говорю.

Он схватил меня за горло. Ткнул носом в песок.

— Чтобы не называл меня дураком, — прорычал. — Никогда, понял?

Я попытался что-то сказать, да не вышло.

— Понял? — повторил он.

Я вывернул шею. Стал отплевываться — изо рта текла слюна с песком.

— Понял, — пробормотал я.

Он ткнул меня еще раз, еще раз ругнулся, а потом встал и пошел прочь.

Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся, потом снял носки и ботинки и вошел в ледяную воду. Набрал в горсть, прополоскал рот. Вроде как кровь во рту, хотя, наверное, просто соль. Ночь светлая, безоблачная. Я попытался разглядеть горизонт, разобрать, где звезды становятся отражениями звезд. Посмотрел на огни самолетов. Попытался расслышать далекий гул двигателей за вечным рокотом моря. Посмотрел на восток. Если вдруг прилетят бомбардировщики, они ведь прилетят оттуда? Я попытался вообразить их себе — огромные крестообразные тени, без всяких огней, а гул — ни с чем не спутаешь. Попытался представить, что всё тут разбомбили: не осталось ни пляжа, ни дюн, ни дома, ни родных, ни друзей, ни меня. Вообще ничего. Ничего, кроме отравленного моря и отравленной пыли.