Николай Печерский - Будь моим сыном

— Не нравишься ты мне сегодня, — сказал парторг. — Что там у тебя — говори. А то в клуб опоздаем...

В горле Ваняты что-то запнулось — тугое, противное. Ок закрыл лицо ладонями и тихо заплакал.

— Я не могу больше, Платон Сергеевич. Я никуда не пойду...

— Что ты? У нас же праздник! Дожинки. Вот чудак!

 Платон Сергеевич придвинулся к Ваняте, обнял его за плечи крепкой, дрогнувшей на миг рукой.

— Перестань! Ты ж все-таки мужчина! Тетка Василиса говорила — шапку партизанскую к зиме подарит... Хватит сырость разводить. Я ведь тоже человек...

Ванята не отнимал ладоней от лица. Будто в ковшик, па­дали в них одна за другой теплые, соленые слезы.

— Я к вам пришел, Платон Сергеевич. Я все хотел рас­сказать... — Он умолк на минуту. Сдерживая дрожь в голосе, быстро обронил: — Платон Сергеевич! Женитесь на моей ма­ме. Я разрешаю...

Платон Сергеевич еще крепче сдавил рукой Ваняткино плечо, прижался щекой к его мокрому лицу.

— Воробей ты, воробей... Вот, значит, чего поссорился! Мне же об этом и думать нельзя... Ну не плачь, не надо, Ва­нек!

Услышав, как по-новому прозвучало его имя, Ванята съежился и притих. Будто боялся разрушить неожиданное очарование слов парторга.

Они сидели вот так несколько минут. Потом Ванята по­глядел на парторга снизу вверх — ласково и в то же время по-мужски серьезно.

— Платон Сергеевич! Я вам честно о маме говорю. Я...

Платон Сергеевич быстро поднялся, одернул полы пиджака.

— Не смей об этом! Я тебе запрещаю!

На лбу парторга, разделяя брови, прорезалась глубокая ямка.

Он искал слова, чтобы высказать мысли, которые тес­нились в груди и которые должен понять сейчас мальчик в синем комбинезоне.

— Ванята! — сказал он. — Если ты хочешь, можешь быть моим сыном. Чтобы все у нас с тобой пополам было: и радости, и заботы, а если надо — на войну тоже вместе. Ты слышишь?

— Слышу, Платон Сергеевич...

— У меня никого на свете нет. Ни жены, ни детей. Я те­бе уже говорил... Будешь моим сыном?

— Буду, Платон Сергеевич.

— А не торопишься? Я ведь человек строгий. У меня знаешь!..

— Платон Сергеевич, я уже все продумал, — поспешно и горячо сказал Ванята. — Я согласен. Я вас ни капельки не бо­юсь!

Платон Сергеевич весело и шумно рассмеялся.

— Не боишься, значит? Ну это мы еще посмотрим!

Потом он снова стал серьезным. Прошелся к тумбочке, на которой стоял стакан с тремя гвоздиками, и вернулся к Ваняте.

— Ну что ж, если ты все продумал, я тоже согласен, — сказал он. — Только смотри: чтобы слушать меня и достой­но жить. Хочешь так?

— Хочу, Платон Сергеевич!

— Честно?

— Я ж сказал — я честно...

— По-партийному?

— По-партийному, Платон Сергеевич!

— Давай руку. Вот так! Теперь иди умойся. Чернила на носу. Ты что — носом пишешь?

— Я сегодня не писал, Платон Сергеевич...

— Не рассуждай! Раз отец сказал, значит, точка. В коридоре умывальник.

Ванята долго плескал в лицо холодной водой, тер щеки полотенцем. Посмотрел в круглое зеркальце на стене, смах­нул пальцем последнюю слезу и вошел в комнату.

— Эликсиром брызнуть? — спросил парторг, кивнув го­ловой на пузырек с красной резиновой грушей.

Ванята улыбнулся.

— Не надо. И так сойдет.

— Тогда пошли. Опаздываем уже.

Платон Сергеевич вел за руку Ваняту. На пиджаке его позванивали тихим серебряным звоном ордена и медали. Ва­нята старался не отставать, шагал рядом со своим новым отцом размашистым шагом.

— Всех на дожинки пригласили? — спросил погодя Ва­нята.

— А как же! Всю вашу бригаду. Не веришь разве?

— Я просто так... Стенную газету возле клуба видел. Там только ухо Сашкино получилось. Не попал он в кадр...

— Верно, что не попал, — ответил парторг. — Я уже дав­но про этого Сашку думаю. Надо из него все-таки порядоч­ного человека сделать. Какая твоя точка зрения?

— Не знаю, Платон Сергеевич. Он...

— Нет, тут даже думать нечего... Сашка же сейчас — ну как тебе лучше сказать, ну, как крот, что ли, — вслепую живет. Куда толкнут, туда и лезет... Сам я, Ванята, виноват. Сплоховал, одним словом...

— При чем тут вы, Платон Сергеевич?

— Отцу Сашкиному давно надо было гайку потуже за­вернуть. А я, видишь, промазал, смалодушничал... Ну ладно, разберемся еще. Рано тебе это пока знать...

Ванята зашел чуть-чуть вперед, не выпуская ладони из руки парторга, заглянул ему в лицо.

— Платон Сергеевич, а вы ж сами говорили: детям все надо знать — и про жизнь и про смерть... Помните?

— Конечно, помню... Соберусь с мыслями и все расска­жу. С тобой ведь ухо востро надо держать! К каждому слову цепляешься...

Платон Сергеевич прошел несколько шагов, улыбнулся чему-то и сказал:

— А все-таки ты, Ванята, еж! Нет-нет, не оправдывайся! Все равно не убедишь... Давай нажимай, а то, в самом деле, к шапочному разбору придем.

На дворе еще было светло, а возле клуба уже горели электрические лампочки. В фойе играл оркестр, за окнами кружились пары.

У подъезда толпились мальчишки и девчонки. Они были чем-то взволнованы и возмущены.

Вокруг стоял шум, хоть уши затыкай. Громче всех орал Пыхов Ким. Ванята сразу узнал голос своего беспокойного, обидчивого друга.

— Пошли скорее, — сказал Ваняте парторг. — По-моему, там кого-то убивают.

Они прибавили шагу. Ребята увидели Платона Сергееви­ча и немного притихли.

— Эй, люди, что там у вас? — крикнул парторг.

Пыхов Ким замахал рукой.

— Не пускают, Платон Сергеевич! Обратно за ухи хотят! Я ж вам говорил!

Похоже, Ванятиных друзей в самом деле не пускали на праздник. У подъезда, заглядывая в двери, возле которых стоял билетер с красной повязкой на рукаве, толпились все деревенские ребята. Был тут и Гриша Пыхов, и Марфенька, и Сашка Трунов, и Ваня Сотник.

— Это как же не пускают? — спросил парторг Кима. — Билет у тебя есть?

— А то нет! Вот он — «Уважаемый товарищ». За ухи, Платон Сергеевич, хотят. Не считаются!

— Ну-ну! Ты, Ким, тише. Сейчас выясним.

Парторг отстранил Пыхова Кима, подошел к двери. За­городив вход рукой, там стояла Клавдия Ивановна, или про­сто тетя Клаша. Утром она убирала клуб, а вечером, когда крутили кино, отрывала на билетах «контроли», следила, чтобы в зал не проникли хитроумные «зайцы».

— Тетя Клаша, чего вы их? — спросил парторг,

— То есть как чего? Вы поглядите на них — комбине­зоны понацепили. Как сговорились усе! Тут праздник, а тут... Не пушшу, и все. Ишь тоже — валеты, на палочку на­деты! Перемазать усе хотят. Та я их!

— Мы чистые! — крикнул из-за плеча парторга Пыхов Ким. — Мы постиранные. Мы так решили, Платон Сергеевич. Чего она!..

— Ты, рыжий, молчи! — крикнула в ответ тетя Кла­ша. — Я тебя все одно не пушшу, хоть галихве одень!

Платон Сергеевич ласково и тихо взял контролера за ру­ку:

— Пустите, тетя Клаша. Я вас прошу. Лично...

— Ну балуете вы их, Платон Сергеевич! Сами сказали, штоб порядок, а сами... Чего стоите, архаровцы? Заходите, если по-человечески просят. Ну!

Наступая друг другу на пятки, «архаровцы» повалили в дверь,

В фойе ярко горел свет. Возле потолка — от одного угла к другому — висели пестрые флажки. Молодежь танцевала, а кто постарше, подпирал стены, придирчиво наблюдая за парами.

Ванята увидел отца Пыховых. Он был в длинном сером пиджаке и брюках, забранных в хромовые сапоги. Тугой воротничок стягивал загоревшую шею. Тракторист не приз­навал пуговиц на рубашке и галстуков. Даже для газеты снимался нараспашку. Но ради праздника терпел.

Сотник сразу помчался к своему другу. Ванята отправил­ся с Марфенькой к буфету, где шумно торговали пивом, кон­фетами и пряниками; позванивая в кармане медяками, он стал в очередь.

Но угостить Марфеньку не удалось. Над дверью в зал рез­ко и требовательно зазвенел звонок, Оркестр проиграл для приличия еще два коленца и смолк. Колхозники заторопи­лись в зал.

Первый ряд, как обещал Платон Сергеевич, был заброни­рован, то есть оставлен школьной бригаде. Исключение сде­лали только для деда Антония. Он сидел в кресле первого ряда и, ожидая начала, поглядывал на часы «Павел Буре».

Ванята сел в центре. Справа от него заняла место Мар­фенька, а слева — Ваня Сотник. Марфенька тоже была в ком­бинезоне. Только не в синем, а в зеленом. Из карманчика выглядывала белая с золотым сердечком ромашка; на голо­ве, закрывая правое ухо, был коричневый, слинявший на солнце берет.

Эх, Гриша Самохин! Жаль, что нет тебя здесь! Словами о дожинках не расскажешь. Не знаешь, с какого бока и на­чинать — с самого начала, с конца или с серединки, когда в зал вошла по ковровой дорожке тетка Василиса. Красная от смущения, она несла на руках поднос с пышным караваем на белом полотенце. Рядышком лежали спелые, убранные с последнего поля колосья. Тетка Василиса остановилась посреди зала, тихим, грудным голосом сказала: