Ютта Рихтер - Я всего лишь собака

Ну, и сразу же услыхал:

«Фу!», «Пошёл вон!»

А ещё в этом ящике есть дверной звонок, по звуку — совсем как наш.

Конечно, я лаю, если его услышу! Хозяевам бы радоваться, что у них такой бдительный сторож, но от них и тут только и слышишь:

«Да помолчи же ты!»

Так что, если хотите знать моё мнение: от этого их ящика никакого проку — такой же обманщик, как и степной ветер.

Вечно показывает вам то, чего нет на самом деле.

Ясно ведь: что не пахнет, того и нет совсем.

Но самые-самые бесполезные — это, конечно, туфли.

На полке в коридоре, пожалуй, пар двадцать стоит, а то и все тридцать.

Разных фасонов и цветов.

А ведь у каждого человека всего две ноги. Понятное дело, людям нужна обувь — их ноги нежнее, чем наши лапы.

Но зачем им столько?

Это всё туфли Эмили.

А знаете, чем они пахнут?

Ливерной колбасой и ветчиной! Да-да!

И ваши туфли наверняка тоже.

Когда я лежу в корзине, этот колбасно-ветчинный запах всякий раз щекочет мне нос.

А мне приходится частенько там лежать, поскольку Фридберт считает, что после прогулки в лесу я должен сперва хорошенько обсохнуть в коридоре.

Иначе, дескать, весь дом пропахнет псиной.

Ну и что в этом плохого, скажите на милость?

Если ты собака, то и пахнуть должен собакой.

Не кошкой же!

И не овцой.

А если Фридберту не нравится, как я пахну, зачем он вообще заводил собаку?

Между прочим, у нас, овчарок, отличный запах — не важно, мокрые мы или сухие.

Но слово вожака — закон.

Поначалу-то Фридберт мне за послушание давал свиное ухо.

Увы, те времена давно прошли.

Теперь он просто командует: «Антон, место!» А потом закрывает за мной дверь и усаживается перед чёрным ящиком.

Из коридора мне слышно, как там, в комнате, лает чужая собака, мычат коровы и совсем незнакомые голоса говорят на незнакомых языках.

Знаете, как долго сохнет собачья шерсть?

Я вам скажу: на это уходят часы, а кажется — целая вечность.

Вот в Венгрии, чтобы высохнуть, мне достаточно было трижды обежать вокруг стада.

Спасибо ветру!

Но в собачьей корзине ветра нет.

Даже маленького сквознячка…

А ведь для просушки в доме есть места и получше!

Например, у батареи, где лежит Мицци. Ей-то Фридберт ни разу не сказал:

«От тебя кошкой разит!»

Ей всегда дверь в комнату открыта, лежи, пожалуйста, где хочешь: у батареи или даже на кровати!

Короче, лежу я в этой корзине, свернувшись в три погибели, и жду, когда же наконец высохну, а часы тянутся — просто тоска смертная!

Ну, и начал я тихонечко грызть ивовые прутья.

Время от времени в чёрном ящике кто-то лает, почти как дядюшка Ференц.

Я навостряю уши — нет, не он.

И вдруг: откуда этот запах?!

Пахнет ливерной колбасой и ветчиной… Да это же от полки с обувью!

Эх, если бы Фридберт тогда открыл дверь, если бы позвал: «Антон, ко мне!», всё бы обошлось.

Но дверь по-прежнему закрыта.

Внутри меня идёт жестокая борьба.

Я знаю: ботинки грызть запрещено.

За своими вещами Эмили следит строго.

А уж за обувью — особенно!

Но туфли так соблазнительно пахнут ветчиной, колбасой и козьей кожей.

Уф, я совсем затосковал!

А когда мне скучно, мне надо что-нибудь пожевать.

Так уж устроены мы, овчарки.

В Венгрии нам дают жевать кожаные ремни. Это укрепляет челюсти, притупляет голод и полезно для зубов, так дядя Ференц говорил.

Собачья корзина пахнет неаппетитно. Ивовые прутья горькие, сухие и жёсткие.

А туфли Эмили такие мягкие, нежные и вкусные!

Я встаю, крадусь к полке с обувью, вытягиваю один ботинок — и пулей назад в корзину!

Ах, какая вкуснятина!

Пробовали вы когда-нибудь жевать козлиную кожу?

Она такая мягкая, нежная и немного солоноватая.

Сразу почему-то детство вспоминается… Знаете, что я вам скажу: козлиная кожа в тыщу раз вкуснее сухого свиного уха.

Ну вот, когда Фридберт наконец-таки соизволил пустить меня в комнату, у моей корзины осталась лежать лишь одна резиновая подошва.

Что тут началось! Ужас!

Похуже, чем землетрясение.

Мицци с её тёпленького местечка как ветром сдуло.

Под диван спряталась от греха подальше. Фридберт отругал меня и за ухо оттрепал.

А Эмили, увидев обглоданную подошву, расплакалась.

В наказание меня отправили в тёмный подвал.

Пришлось бы мне там всю ночь горевать одному на старой лошадиной попоне у отопительного котла, если бы не моя Малышка.

Она меня спасла.

Моя сестрёнка, ненаглядная моя! Спустилась ко мне прямо в халате, босиком, притулилась рядышком, гладила меня и утешала.

А я старался согреть её — так мы оба и заснули.

Нет, я не жалуюсь: в конце концов всё закончилось хорошо. Когда Эмили нашла нас спящими в обнимку, сердце её дрогнуло.

Меня выпустили из подвала и никто больше не ругал.

Только Мицци зашипела, когда меня увидела.

Что-то тут не так…

Ох, чую недоброе!

Всё утро только обо мне и разговоров.

Я лежу под столом на кухне, закрыв глаза, но навострив уши.

— Ты же сама хотела собаку, — говорит Фридберт.

Собака — это я.

— Но я и представить себе не могла, что этот зверь окажется таким невоспитанным, — отвечает Эмили.

«Зверь» — это про меня.

— Это были мои лучшие туфли! — вздыхает хозяйка. — И такое уже не в первый раз. Этот пёс влетает нам в копеечку! А он ничего слушать не желает!

Вот это уже неправда! Слух у меня получше, чем у Фридберта и Эмили вместе взятых!

— Он же пастушья собака, — пытается объяснить Фридберт. — Ты слишком добрая, а овчарке нужен настоящий вожак — тот, кого бы она слушалась.

Надо же, я и не догадывался, что Фридберт столько знает про собак!

— А ты именно тот, кто нужен, — фыркает Эмили.

— На собачий свисток он не реагирует…

— Точно!

— …но я хвалю его и даю угощение в награду за послушание. Так он учится понимать, как себя вести, — объясняет Фридберт.

Верно подмечено: за свиное ухо я готов горы свернуть.

— Так что ты предлагаешь? — спрашивает Эмили.

Фридберт размешивает ложечкой сахар в чае. Она позвякивает, как колокольчик на шее у серой коровы.

— Ну, говори же! — требует Эмили. — Что нам делать с Антоном?

Антон — это я.

— Давай запишем его в собачью школу, — предлагает Фридберт.

Меня — в собачью школу? Меня?!!

Ну уж дудки!

Я поднимаюсь, ухожу из кухни и ложусь в свою корзину. Добровольно.

Видите: я сделаю всё, что пожелаете, только не отправляйте меня в собачью школу. Знаю-знаю, что это такое, мне дядюшка Ференц рассказывал.

Прости-прощай свобода — вот это что! Собачья школа ломает нам хребет, так он говорил.

Там есть штучки пострашнее, чем собачий свисток, предупреждал он.

Поводок и намордник.

Не желаю я учиться в собачьей школе! Ладно-ладно, я с кошкой подружусь.

Туфли больше не трону.

Корзину грызть не буду.

За кроликами и утками гоняться перестану.

Всегда буду добровольно ходить у ноги и откликаться на собачий свисток.

Стану кротким как овечка…

Только не посылайте меня в эту собачью школу!

— Полюбуйся на него! — говорит Эмили. — Похоже, он понимает каждое слово!

Она наклоняется и гладит меня.

— Хорошо, Антон! А теперь марш на место, как послушная собака, — велит Эмили. — Завтра пойдёшь в собачью школу.

В ту ночь я впервые по собственной воле остался спать в коридоре.

Мне снилось, что на меня надели намордник и что за мной волочится железная цепь. Собачья школа находилась в лесу, где росло полным-полно малины.

Цепь запутывалась в сплетённых ветках, я тянул её, дёргал, но вырваться не мог.

Вдруг появились пятнадцать шакалов, окружили меня, уши торчком, спины выгнуты по-кошачьи — они всегда так делают перед нападением, — подняли хвосты и приготовились к прыжку.

А я не мог пошевелиться, не мог даже оскалить зубы: ведь мои челюсти были накрепко стянуты намордником.

Уф, наконец-то я проснулся!

Мицци сидела на подоконнике, её глаза в темноте горели, словно жёлтые угольки.

Но я даже обрадовался, увидев её.

Я был готов предложить ей мир и дружбу, если бы умел говорить по-кошачьи.

И тут случилось то, чего я себе и представить не мог.

Мицци соскочила с подоконника и медленно направилась в мою сторону.

Она опустила голову и ткнулась ей в мою.

Я замер.

Даже дыхание затаил.

Потом Мицци перевернулась на спину и позволила мне вылизать ей живот.