Ютта Рихтер - Я всего лишь собака

Она мурлыкала от удовольствия.

Теперь-то я знаю наверняка: кошки тоже умеют читать чужие мысли! Странно, что дядюшка Ференц нам об этом ничего не рассказывал.

Ту ночь Мицци провела рядом со мной.

Мы так и заснули спина к спине.

Когда Эмили увидала нас утром, у неё слёзы навернулись на глаза.

— Фридберт! — позвала она. — Иди-ка сюда, полюбуйся! Кошка и собака спят в одной корзине! Ну что за прелесть!

Фридберт пришёл, увидел, как мы лежим рядышком-рядом, и похвалил:

— Молодец, Антон! Из тебя выйдет отличная собака!

И я уж было обрадовался: теперь-то не отошлют меня в собачью школу.

Но если люди что решат, они от своих планов не отказываются.

Нет, я не жалуюсь.

По большому счёту, мне с ними повезло. Но что решено, то решено.

После завтрака они надели ботинки и собрались ехать в собачью школу. Фридберт взял поводок, пристегнул его к ошейнику и повёл меня к машине.

Собачья школа расположена в Малиновом лесу.

Выходит, мой сон оказался «в лапу». Высокий металлический забор скрывал территорию от посторонних глаз. Ворота открылись.

Фридберт провёл меня внутрь, следом вошла Эмили, и ворота за нами снова закрыли на замок.

Я тянул поводок то влево, то вправо: там было столько следов, столько собачьих меток, что у меня голова пошла кругом!

Я рвался с поводка, торопился вперёд. Фридберт с трудом меня удерживал.

Вдруг меня словно ударили и резко потянули за шею.

Я удивлённо оглянулся и увидел: вот она, учительница.

Её звали фрау Штеппентритт, и от неё пахло собаками.

Она была коренастая и мускулистая, на голове — короткая чёрная шерсть, голубые глаза, холодные как сталь, строго смотрели на меня.

Я сразу же упал на землю и перевернулся на спину, а учительница положила руку мне на грудь.

— Так не годится, приятель, — сказала она.

Говорила она очень тихо и очень строго и смотрела мне прямо в глаза — так смотрит шакал перед нападением. Если бы взгляд мог убивать, я был бы уже мёртв.

Я отвёл взгляд и попытался извернуться, хотел встать, но училка только крепче прижала меня рукой к земле.

Мне оставалось лишь подчиниться.

Я облизал морду.

Она поняла, что это значит, и ослабила хватку.

Но прежде чем я успел подпрыгнуть, снова прижала меня к земле, на этот раз сильнее, и прошептала мне в ухо:

— Я тут главная, а ты всего лишь собака! Запомни это хорошенько, Антон!

Потом она меня отпустила, но я остался лежать.

— Хорошо, Антон! — похвалила она. — А теперь: встать!

Я поджал хвост и поплёлся за ней следом.

Учительница провела меня на поводке вдоль забора.

Мы прошли так три круга, а потом ещё четвёртый.

Я старался идти в её темпе и не смел тянуть поводок.

Фридберт и Эмили стояли у ворот и с изумлением на нас смотрели.

Фрау Штеппентритт передала им поводок.

— А теперь вы, Фридберт, попробуйте! Это очень просто. Держите его на коротком поводке и не забывайте: вы решаете, куда идти! Собака должна следовать за вами, а не вы за собакой!

Через час тренировки я совсем выдохся. Меня заставляли прыгать через барьер, я выучил команды «Место!» и «Ждать!»

Не так-то это просто: они говорили «ждать!», и я не смел пошевелиться.

А если бы они ушли и оставили меня одного?

Но фрау Штеппентритт не терпела никаких возражений.

Она отдавала команды тихим строгим голосом. Шептала: «Место!» — и, если я не ложился мгновенно, клала руку мне на голову.

Поразительно: когда она так делала, у меня лапы сами собой подгибались. Я прямо-таки падал.

Фрау Штеппентритт не пользовалась собачьим свистком — если она хотела подозвать меня к себе, то насвистывала как птичка.

Поразительно: стоило ей так свистнуть, и я опрометью бежал к ней, так что язык свешивался до полу.

Ох, я устал как собака.

Ладно, сдаюсь.

Больше не буду тянуть поводок.

Точно нет!

Буду всегда следовать за хозяином, отступив на полшага.

Только отпустите меня домой, мне хочется спать!

Теперь-то я понял, что имел в виду дядя Ференц, когда пугал нас собачьей школой.

Я узнал, какой у них поводок: он такой длинный — пятнадцать коров можно поставить в ряд, хвост к голове, вот какой он длины.

Сначала его совсем не замечаешь.

Завидев зайца, бросаешься вперёд, слышишь птичий свист, но бежишь дальше, и тут проклятый поводок сбивает тебя с ног, и ты падаешь как подкошенный.

А фрау Штеппентритт не собирается бежать к тебе.

Стоит себе на краю поля и ждёт, наступив на конец поводка.

Сразу пропадает всякая охота гоняться за зайцем.

Падать-то больно, так что после третьей попытки я сдался.

Под конец фрау Штеппентритт меня даже похвалила:

— Молодец, смышлёный пёс. Быстро учишься, делаешь успехи.

И дала мне старое собачье печенье.

А Фридберту и Эмили учительница заявила, что если они будут со мной построже, то не нарадуются на меня.

Начальный курс займёт не более двадцати часов, так она сказала.

А печенье-то оказалось совсем сухое и невкусное!

Нет, я не жалуюсь.

По большому счёту, мне повезло… Фридберт теперь мной гордится, а Эмили почесала меня за ухом.

Я знаю: они меня любят, а я — их!

Только, пожалуйста, отвезите меня домой! Заснуть бы поскорее, спать и радоваться, что мою хозяйку зовут Эмили, а не фрау Штеппентритт.

Дни делаются всё короче, на улице собачий холод.

Мицци всё время лежит возле тёплой батареи. А когда проходит мимо, частенько трётся о мои лапы, но коготки свои выпускает теперь совсем редко.

Мне зима нравится, ведь шерсть у меня густая и тёплая, как у овец.

Зима — такое время года, когда я не потею.

В прежние времена в Венгрии снег выпадал в метр высотой, и мы, собаки, скакали по сугробам, валялись в снегу и громко лаяли.

Здесь снега нет, только холодно.

Пруд, где плавали утки, замёрз, лишь посерёдке осталась полынья.

Птицы сбиваются там сотнями и тихо крякают, переговариваясь между собой.

С тех пор как меня отдали в собачью школу, я перестал обращать внимание на уток, словно их и нет совсем. Хотя порой меня так и тянет их облаять…

Времена собачьего свистка остались в прошлом. Теперь Фридберту достаточно лишь тихонько свистнуть, чтобы я прибежал на зов. А если он скомандует «Лежать!», покорно опускаюсь на землю.

Я стал хорошей собакой.

Фридберт принёс новый сорт собачьего печенья, на вкус оно такое же сочное и мягкое, как козлиная кожа.

Как можно не слушаться того, кто награждает меня так по-царски?!

Когда Эмили выходит из дома, она надевает лохматую шубу, почти как у меня.

Малышка надевает на ноги сапожки с меховой опушкой, а на голову — меховую шапку.

В этой своей шапке да с румяными щёчками она — вылитая Принцесса Пушты, о которой мне рассказывал дядюшка Ференц. Теперь Малышка уже так наловчилась ходить на двух ногах, что Фридберт и Эмили с трудом за ней поспевают.

Только я не отстаю ни на шаг и, если надо, хватаю её зубами за рукав, чтобы она остановилась.

Тогда Фридберт громко меня хвалит и даёт мне в награду печенье.

В тот раз мы долго гуляли.

Воскресная вечерняя прогулка по полной программе: поиски палки, обнюхивание следов, ворошение листьев, бег наперегонки, «Ко мне!», «Стоять!», «Лежать!» и возня с Малышкой на поле.

Я вспотел, несмотря на мороз.

Из пасти вылетали облачка пара.

У Малышки щёки стали похожи на красные яблочки, она визжала от удовольствия и, поймав меня за ошейник, тянула туда-сюда, не зная удержу.

Уже в сумерках вышли мы к утиному пруду. Малышка бежала вперёд, я за ней следом, а Эмили и Фридберт шли медленно, держась за руки.

Они о чём-то разговаривали.

Не могу вам объяснить, как всё случилось. Помню только, что Малышка, увидев уток на пруду, вдруг закричала громко, как корова, и в тот же миг выскочила на лёд.

Ох, и шустрая, разве такую удержишь!

Утки разлетелись.

Но Малышка с радостными криками ещё быстрее припустила прямо к полынье.

Я лаял ей, чтобы она остановилась, но она меня не слушала.

Тогда я бросился за ней, хотел остановить.

Нельзя было медлить ни секунды!

Лёд был гладкий — я едва держался на лапах — и хрустел и трещал при каждом шаге.

Сердце у меня колотилось и, казалось, вот-вот выскочит из груди.

Пулей пролетев мимо девочки, я развернулся и сбил её с ног.

Она закричала от гнева.

До полыньи, где лёд был особенно тонок, оставалось всего ничего — не больше ладошки.