Юрий Герман - Вот как это было

— Уж лучше вы её не пожимайте. Она у меня болит. Я её обжёг.

Папа сейчас же помазал Ивану Фёдоровичу руку мазью.

— Вот и хорошо, — сказал Иван Фёдорович. — Теперь я надену белую перчатку, и ничего не будет заметно.

Тут пришла мама с яблоками.

— А у нас пожар был, — говорит папа. — Дай-ка нам по яблоку. Скатерть твоя сгорела. В жизни я так не хохотал! Чтобы у самого пожарного — вдруг пожар.

И они смеялись, и мама сказала:

— Милиционер — просто герой. Руку обжёг — и хоть бы что.

— Да, — сказал я, — он герой, но и наш папа тоже ничего себе. И мы с мамой стали говорить о том, что наконец-то повидали папу в полной пожарной форме.

Поговорили, и я выглянул в окно: мой знакомый милиционер по-прежнему регулировал уличное движение.

А на улице была уже весна. Очень ярко светило солнце, на деревьях распускались почки, чирикали птицы.

— Мам, весна! — сказал я.

— Да, — сказала мама, — скоро уже Первое мая.

Утром папа надел белую рубашку, синий пиджак и сел пить чай с пирогами. А я в это время мыл шею и уши.

— И зубы мудрости вычисти порошком, — сказал папа. — Мой сын должен сверкать весь, как медная пуговица... Наташа, привяжи ему галстук.

Мама привязала мне галстук, и мы пошли. Возле дома стоял Геня Лошадкин — начищенный и намытый, но немного грустный.

— С Первым маем, Лошадкин, — сказал я. — Мой папа — лучший пожарник, и потому он получил билет на трибуну, откуда всё видно, а я...

— А вы, Миша, хвастун, — сказал сзади знакомый голос. — Лучший пешеход в моём районе должен быть к тому же скромным человеком, не так ли, товарищ Лошадкин?

Я обернулся и увидел Ивана Фёдоровича. Он был в штатском костюме и держал руку на перевязи.

— С праздником, — сказал мой знакомый милиционер. — Приглашаю вас, товарищ Лошадкин, пройти со мной на трибуну. В последнее время вы стали обращать внимание на правила уличного движения, и я горячо приветствую вашу дисциплинированность. Не стесняйтесь, пойдёмте! Как поживает ваша маленькая сестра Леночка?

— Наша Леночка заболела,— сказал Геня, — у неё болит горло, и она не кушает даже пирожное. Представляете? С розовым кремом корзиночка, а она не кушает.

— Невозможно представить, — сказал Иван Фёдорович. — Если бы она ещё не кушала песочное пирожное, а то корзиночку с розовым кремом...

По дороге Иван Фёдорович рассказал нам, почему у него рука на перевязи. Всё дело было из-за нашего пожара. Тогда он обжёг руку и думал, что это пустяки, но оказалось — не пустяки, и доктор запретил ему регулировать движение.

— Даже неудобно смотреть в глаза своим товарищам по работе, — сказал Иван Фёдорович, — вместо того чтобы регулировать колонны трудящихся, я прогуливаюсь в штатском костюме...

На трибуне было очень интересно. Нас с Лошадкиным пропустили вперёд, и мы видели всю площадь и весь замечательный военный парад. Мы только зазевались, когда полетели самолёты, и не сразу посмотрели вверх, но зато всё остальное мы видели с начала до конца—и пехоту, и моряков, и большие танки, и маленькие танкетки, и пушки, и пулемёты, и кавалерию, и даже музыкантов, которые тоже прошли перед нашими трибунами. И демонстрацию мы видели, хоть и устали стоять к этому времени. А когда всё кончилось, папа пригласил на обед к нам Ивана Фёдоровича.

— Благодарю вас, — сказал Иван Фёдорович, — но удобно ли будет, если я стану кушать левой рукой?

— Пустяки, — ответил папа, — моя жена Наташа будет очень рада угостить вас в нашем доме.

За обедом папа рассказывал разные случаи неосторожного обращения с огнём, а Иван Фёдорович рассказывал, как соблюдают правила уличного движения. Вечером пришёл Геня Лошадкин и сказал:

— Можно у вас посидеть? Леночка наша совсем заболела и даже ничего не понимает, когда ей говорят. Мама плачет, а папа отправился за доктором. Вместо обеда я только скушал два пирожных.

Моя мама покормила Геню обедом, а поздно ночью мы узнали, что у Леночки скарлатина и что её увезли в больницу.

— Вот так номер, — сказал Иван Фёдорович, — час от часу не легче. Тем не менее советую вам, друзья мои, не унывать.

И он попрощался с нами левой рукой.

Вот я рисовал, рисовал и есть захотел. Вечером это было. Папа наш спал, а мама учила уроки.

Я и говорю:

— Мам, ты меня извини, что я тебя отрываю, но только я кушать хочу.

А мама отвечает:

— Сию минуточку, потерпи, пожалуйста, Мишук, не отвлекай меня. Можешь потерпеть?

— Могу, — говорю, — но только немного. Уж очень у меня аппетит разыгрался. Слышишь, как в животе урчит?

Мама не ответила; я ещё два танка нарисовал и потом домик. Домик вышел кривой, и тогда я нарисовал, что он горит. А танки переделал в дирижабли. Тут мама кончила готовить уроки, сложила свои книжки и пошла накрывать на стол. Открыла буфет да как закричит:

— Мишка, мышка, Мишка, мышка!..

А сама вся бледная сделалась, дрожит, и на глазах слёзы выступили.

Папа с дивана вскочил, командует:

— По машинам!

Это ему показалось, что на пожар надо ехать.

А маленькая мышка по полу бегает, никак свою нору от этого крика найти не может. Потом папа разобрал, в чём дело, как начал хохотать.

— Ай да Наталья, — говорит, — ай да храбрец! Представляю, как ты будешь тушить зажигательные бомбы в случае войны или разбирать фугасные замедленного действия... Эх ты, Наташа моя, Наталка, Наталочка...

Мышка за это время куда-то удрала.

Ну, а мама нахмурилась и молчит, чай наливает.

— Ничего, — папа говорит, — ты не огорчайся, Наташа. Я завтра мышеловку куплю. Все вы, девочки, трусихи, верно, Миша?

Я ответил, что не знаю.

— А я знаю, — сказал папа. — Ведь мы с тобой не боимся мышей, верно?

— Верно, — говорю.

— И крыс не боимся, и пауков. Так?

— Так, — говорю.

Вдруг мама отодвинула от себя чашку с чаем и встала.

— Я тоже могу не бояться, — сказала мама, — и зря вы меня обижаете. Когда понадобится, я ничего не испугаюсь, вот увидишь, Мишка. И неправда это, что девочки трусихи: девочки ничуть не хуже вас — мальчиков. Не хочу больше с вами чай пить.

Тут папа стал перед мамой извиняться и очень долго извинялся, и я тоже извинялся, и всё-таки мама весь вечер с нами не хотела разговаривать. И когда я лёг спать, сказала мне: «Спокойной ночи, Михаил». А не «Мишка», как говорила всегда.

Ну и штука — я заболел скарлатиной.

Вылезаю я из ванной, а мама говорит:

— Ну-ка, ну-ка, что это у тебя такое?

А у меня на груди, и на ногах, и на животе сыпь. Мама говорит:

— Садись обратно в ванну, я быстро в книжке посмотрю. Убежала и возвращается с книгой. Прочитала, потом говорит:

— Сыпь малинового цвета. Так. Щёки красные — так. Нос белый — совершенно верно...

И как заплачет! Завернула меня в простыню, потом в одеяло, потом ещё в одеяло, положила на кровать, суёт мне градусник. А слёзы по щекам так и льются.

И спрашивает меня:

— Горло болит? Глотать больно? Говори скорее, я с ума схожу.

Я принялся глотать — болит.

Она мне ложку в рот:

— Говори: а-а-а.

— А-а-а!

— Так и есть. Давно горло болит?

— Утром болело, а потом прошло, а потом опять заболело.

— Почему же ты мне раньше не сказал? Что за мальчишка такой, я тебя больного в ванне мыла...

Сразу доктор пришёл и сказал, что меня заберут в больницу. Мне это не понравилось, но он объяснил, что там много ребят и скучно мне не будет.

Утром, я как раз какао пил, входят два человека в белых халатах, и один, молодой, спрашивает:

— У кого тут воспаление лени?

Я отвечаю.

— Воспаления лени у меня нету, я учусь хорошо, а скарлатина у меня есть. Вы на машине приехали? Сейчас какао допью, и, если хотите, поедем. За девочкой Лошадкиной вы тоже приезжали? Вот, наверное, ревела?

А мама у них спрашивает:

— Скажите, это не опасно, что он так много говорит? Как сорока, а температура всего тридцать семь и шесть.

Постарше отвечает:

— Все они как сороки.

Меня положили на носилки, закутали в одеяла и понесли. Потом в машину носилки засунули и который помоложе сел рядом. Как раз в эту минуту папа к дому подбежал.

— Не робей, — кричит, — Мишка, и в больнице люди живут!

Дверца захлопнулась, и мы поехали.

А на нашем перекрёстке я поднялся и крепко прижал лицо к стеклу, чтобы Иван Фёдорович увидел, кто проезжает мимо него в шикарной «скорой помощи» с красными крестами и ревущим гудком.

Вот уж не думал, что мне удастся прокатиться в «скорой помощи».