Юрий Герман - Вот как это было

НОВЫЙ ЗНАКОМЫЙ

Положили меня в больницу и говорят:

— Очень у Мишки лёгкий случай скарлатины. Вот бы всем такую скарлатину. Это очень милая скарлатина.

Надоело мне всё это слушать. Один доктор придёт посмотрит, другой придёт посмотрит — даже в глазах мелькает. А мама моя под окошками стоит и смотрит. Мама уйдёт, папа придёт.

И очень шумно вокруг. Как в школьной раздевалке. Кроватей много, и везде ребята, и все выздоравливают. Один кричит: «Пить давайте!», другой кричит, что горшок ему надо, третий домой хочет, четвёртому книжку принести, пятый ногой в пододеяльнике запутался — ужас...

Вот день я пролежал, другой пролежал, вдруг смотрю — несут к нам в палату взрослого дядю. И кладут его на большую взрослую кровать. А он весь красный — и спит. «Что, — думаю, — такое?» Это же больница для детей. И скарлатина — детская болезнь. Откуда тут взрослый?

На другой день нянечка нам объяснила. Ну и штука — это лётчик, можете себе представить. Настоящий лётчик. У него дочка заболела скарлатиной, и за нею он заболел. А теперь лежит и бредит, говорит какие-то непонятные слова, и всё время рядом с ним специальная нянечка сидит.

Очень долго он спал.

Всё утро, и день, и вечер, и всю ночь спал, и ещё день, и я сам слышал, как главный наш доктор про него сказал:

— Плохо. Чрезвычайно плохо. Хуже не бывает.

Весь следующий день под моим окном стояла какая-то женщина, заглядывала к нам и плакала. И спрашивала меня, прижав руки к стеклу:

— Как там Алексей Павлович?

— Плохо, — говорил я, очень плохо. Хуже не бывает.

А вышло всё наоборот. Алексей Павлович в это время уже поправлялся. И вечером громко спросил:

— Как это понять? Почему так много детей? Что я тут делаю?

Специальная нянечка сразу проснулась и захлопотала вокруг лётчика, принесла ему чаю в чашке, на которой был нарисован цыплёнок, и позвала к нему главного доктора. И главный доктор объяснил.

— Видите ли, — сказал он, — у вас — скарлатина. Взрослые редко болеют этой болезнью, и потому вас положили к детям. Но кровать у вас взрослая, а что чашка с цыплёнком, то вы уж нас извините, у нас есть ещё с коровками, с собачками, с кошечками. А других чашек у нас нет.

— Тогда уж дайте мне чашку с собачкой, — сказал Алексей Павлович. — А тарелку с коровкой. Насчёт того, что тут много детей я не возражаю. Если же они всё время будут трещать как сороки, то я со своей кроватью уеду в коридор, вы позволите?

Мы все сразу замолчали.

И с этой минуты в палате стало потише, потому что никто из нас не хотел, чтобы военный лётчик Алексей Павлович уехал от нас в коридор.

— Так-то, ребята, — сказал лётчик, когда главный доктор ушёл, — видите, какая история. Ничем я в жизни не болел, и вдруг — хлоп! — скарлатина. Даже неудобно будет товарищам рассказать.

— А товарищи у вас тоже лётчики? — спросил я.

— Есть и лётчики, — сказал он, — всякие есть у меня товарищи...

Тут мы все загалдели и стали просить Алексея Павловича, чтобы он нам рассказал про самолёты, про воздушную войну и про лётчиков. Но он отказался, потому что был ещё слабый и хотел спать. И тут мы все сразу затихли, потому что он мог ведь уехать в коридор.

— Начну поправляться, тогда всё расскажу, — сказал Алексей Павлович, — и про истребителей, и про штурмовиков, и про бомбардировщиков. А сейчас команда вам всем: спать!

Лёгкая-лёгкая была у меня скарлатина, да вдруг сделалось осложнение на уши. Это да, это больно. Лежу и плачу — вот как больно, и никакая нянечка не может меня утешить. И никакое варенье из клубники не хочу есть, и никакую пастилу, и никакие картинки в книжках не рассматриваю. Очень это плохо, когда такая болезнь привяжется.

Вот ночью однажды проснулся и вскочил прямо — так больно. А тут, Откуда ни возьмись, Алексей Павлович.

— Худо тебе? — спрашивает.

— Худо, — говорю.

— Плачешь? — спрашивает.

— Нет, — говорю, — это просто вам так кажется. Жарко тут; наверное, вспотел я.

— Тогда, — говорит, — оботри пот и раскройся немножко. Да слушай. Рассказывать стану. Можешь слушать? Про лётчиков-истребителей и про всё что хочешь.

Можете себе представить? Все спят, даже нянечка дежурная спит, тишина в палате, а мы вдвоём с военным лётчиком сидим, и он мне рассказывает. Ох и рассказывал он здорово! Как его самолёт загорелся в воздухе, и как он стал падать, и какие у него были ожоги по всему телу. Вот привезли его в военный госпиталь, положили на кровать, лежит он и думает: плакать или не плакать? Уж очень больно, а если слишком больно, то взрослые тоже иногда плачут. Но он не заплакал. И не застонал даже. Закусил зубами подушку и, пока боль не прошла, тихонько лежал. Потому что врага победить — это ещё полдела, а вот свою боль победить и не заплакать — это главное дело.

Потом рисовать мы с ним стали. Вот это да, вот это рисунки! Все самолёты он мне нарисовал, и когда какой строй у самолётов бывает — всё нарисовал, и как здорово: строй парой, и строй пеленга, и строй фронта, и строй клина, и строй колонны звеньев; а потом штопор мне нарисовал и скольжение листов — это такие фигуры, которые самолёты выделывают. И воздушное сражение мне цветными карандашами раскрасил — небо, и самолёты, и взрывы, и разное другое — военное.

Проголодались мы с ним и давай его бутерброды уплетать. Съели, за мою пастилу взялись. После пастилы варенье прикончили.

И тут только я про свои уши вспомнил. Даже руками потрогал.

Алексей Павлович спрашивает:

— На месте?

— На месте, — говорю.

— Не болят?

— Чуть-чуть болят, — отвечаю.

— Выспишься — и вовсе пройдут. Спокойной тебе ночи, Мишка.

— И вам, — отвечаю, — спокойной ночи, Алексей Павлович. Спасибо вам за ваши рассказы и картинки. Завтра, если вы хотите, я вам буду рассказывать.

Но завтра мне ничего рассказывать не пришлось.

Как раз это было воскресенье, и мы творожники со сметаной и сахаром ели. По три творожника, а если кто-нибудь хочет, то ещё можно. Я четыре съел, а военный лётчик Алексей Павлович — девять. Он поправляться стал, и нянечка даже с ног сбилась — всё ему по штуке носила. Потом говорит:

— Вы, Алексей Павлович, извините, я вам сразу полдесятка принесу, для вас это даже незаметно будет, а меня уж и ноги не носят...

Потом молоко пили с булками, потом подушками кидались, потом Алексей Павлович приказал:

— Тише! А то я от вас укачиваюсь, как от морской качки.

А мы все с кроватей повскакали, его облепили и кричим:

— Рассказывать, рассказывать, рассказывать...

Очень весело нам было.

Вдруг главный доктор пришёл и крикнул:

— Марш все по кроватям!

Подсел к Алексею Павловичу и что-то с ним зашептал. Долго шептал. Потом мы все поняли, про что он шептал: про войну. Пока мы спали, как раз война началась — проклятый Гитлер со своими фашистами напал на Советский Союз. Тут Алексей Павлович заторопился из больницы уходить. Спорили они, спорили с главным доктором, и даже до крика дошло у них. Алексей Павлович встал, и главный доктор перед ним стоит, руки в боки держит.

— Не имеете права, — Алексей Павлович говорит. — Я должен явиться в свою военную часть, к своим товарищам-лётчикам, к своему начальнику.

А главный доктор в ответ:

— Сейчас я ваш главный начальник.

Алексей Павлович ему говорит:

— Неправильно это. Вы — главный начальник над нянечками и сёстрами, а не над военными лётчиками.

Тут главный доктор совсем закричал:

— Вы, — кричит, — для меня не военный лётчик, а больной скарлатиной, как все эти ребята! Уж если вы такой военный, так нечего было и скарлатиной болеть... И не повышайте на меня голос, потому что это дурной пример для всех ребят. Сегодня на меня скарлатина кричать будет, завтра корь, а послезавтра коклюш закричит!

Алексей Павлович очень смутился и попросил прощения у главного доктора. А главный доктор ответил:

— И вы меня извините.

Пожали друг другу руки, и ушёл главный доктор. А мы стали выспрашивать Алексея Павловича про войну. Военный лётчик Алексей Павлович сел посередине нашей палаты и покашлял. Потом заговорил:

— Напали на нас фашисты сегодня ночью и на многие города уже бомбы сбросили. На Севастополь сбросили, на Киев, на Житомир и людей поубивали. Они сразу хотят нас запугать, но не будет этого, ребята, не такие мы с вами люди, чтобы испугаться Гитлера с его фашистами. Правильно я говорю?

— Правильно! — закричали мы все. — Ура!

И нам было даже странно смотреть на наших нянечек, которые ходили с заплаканными глазами и очень нас всех гладили, и тискали, и даже целовали — точно мы были лётчики, или танкисты, или военные моряки.