Любовь Воронкова - Личное счастье

В выходной день у прилавка магазина стоял вальцовщик Стрешнев со своей старшей дочерью Зиной, расправляя крупной, загрубевшей от работы красивой рукой маленький нежно-белый передник с плечиками, похожими на крылья мотылька.

– Как думаешь, Зина, не мала эта вещица? А? Напялим мы на Изюмку?

– Да что ты, папа, еще и велик будет. Ведь она же не в пятый класс идет, а в первый!

– А это – для первого? А годится ли для первого-то?

Зина не сдержала усмешки:

– Папка, какой же ты простоватый! А для кого же такие фартуки? Ведь дошкольникам не шьют школьной формы! Покупай, покупай скорее, нам еще Антону надо новые брюки купить, старые коротки совсем!

Отец и дочь ходили из магазина в магазин, искали, выбирали, покупали разные вещи для своих маленьких школьников…

Стрешнев после смерти жены почти два года ходил с почерневшим лицом, не поднимая головы. Сейчас он немного выпрямился, стал улыбаться, глаза его посветлели и потеплели – жизнь шла вперед, дети росли, требовали забот и ласки. Но над его бровями как залегли горькие складки в ту страшную ночь, так и остались навсегда – печать того, что не забывается до конца дней. Теперь вся радость жизни его была в работе и в детях. Он удивлялся, глядя на них, что они так быстро, так неудержимо растут. Даже вот эта малявка, которая не так давно кричала умирающей матери: «Мамочка, открой глазки, я не буду больше баловаться!» – и которая месяц тому назад отыскивала эльфов в цветах, нынче идет в школу! Ей уже нужны сумка, тетради, карандаши… Удивительно!

А глазастый простак Антон – он уже в третьем, его уже скоро будут принимать в пионеры. Батюшки мои, сплошь партийные люди в моей семье, – ведь вот-вот и эта малявка Изюмка нацепит себе на грудь октябрятскую звездочку!

«А Зина… Ну уж Зина…» – Отец шел от кассы с оплаченным чеком и смотрел на Зину, стоявшую у прилавка. Тоненькая, стройная, с белокурой косой, подвязанной крендельком на затылке… Что напоминала она? Молоденькую березку весной, свежесть лесного ветерка, чистую утреннюю зарю, распукольку дикого шиповника на тонкой росистой ветке… Что-то далекое и волнующе прекрасное, являвшееся ему в раннем деревенском детстве.

– Папа, папа, послушай! – подозвала его Зина. – Посмотри, какие хорошие рубашки. И как раз твой размер. Давай купим, а?

Отец пожал плечами.

– А на что мне такая рубашка? Жениться мне, что ли?

У Зины на секунду глаза стали неподвижными. Жениться, жениться… Мгновенно представилась какая-то неведомая женщина, вторгнувшаяся в их маленькую, полную воспоминаний о маме квартиру. Но Зина тотчас отогнала это тревожное видение.

– А если не жениться, то и хорошие рубашки носить не надо? Что ты, люмпен-пролетарий, что ли?

– Да видишь ли… – Отец смущенно опустил глаза. – Денег-то у нас не очень…

Продавец, больше не интересуясь покупателями, уложил голубую, до блеска отутюженную рубашку в большую коробку.

– Подожди, папа, пускай денег не очень. Мы потом сэкономим, я тебе обещаю. Скоро праздник, Антона будут в пионеры принимать. Ведь должен же ты к нам в школу прийти. А в чем ты пойдешь, ну-ка?

– Так уж у меня и рубашек нет?

– Но, папа, они же старые, тебе надо новую рубашку. Ну-ка, давай деньги, я заплачу. Думаешь, маме приятно было бы, если бы ты в старой рубашке пришел на праздник, а?

Отец вынул деньги из кармана и молча отдал Зине.

Через десять минут голубая рубашка, аккуратно завернутая, была в руках Зины.

Они шли по гладким плитам богатых товарами рядов ГУМа. Сквозь стеклянный гумовский небосвод просеивалось нежаркое августовское солнце, зажигая блестками большой фонтан. Из-за широких витрин заманчиво глядели расписные ларцы, резные тарелки, фаянсовые горшки, отливающие желтым и красным хохломские ковши и братины, разливались сияющими потоками шелка, манили пестротой свежих красок ситцы, штапели[7], маркизеты[8], кокетливо выставляли узкие носы светлые туфельки, облаками нейлона и капрона дымилось розовое и голубое дамское белье…

Зина с трудом отводила глаза от этих витрин, она не могла налюбоваться красотой вещей, созданных для радости. Ей хотелось бы взять с собой всего – и шелку на платье, и туфельки, и широкого тюля на окна, и ковер для спальни, и ночную рубашку, всю в оборочках и кружевах, и хорошенькое платьице для Изюмки, и матросский костюм для Антона, и габардиновый плащ, который как раз годился бы отцу, и дорогие акварельные краски, и прекрасный альбом слоновой бумаги для рисования…

– Вот видишь, – сказал отец, – все растратили мы с тобой, всем накупили подарков. А что же для тебя? Для тебя-то и не купили ничего.

– Ну, – с улыбкой отмахнулась Зина, – а мне-то и не нужно ничего.

И вдруг, сказав это, она почувствовала, что и в самом деле ей ничего не нужно. Неужели она могла бы надеть эти узконосые туфли с уродливым каблучком или эту пышную прозрачную ночную рубашку? А занавески у них еще хорошие, и к тому же их сшила из полотна мама. Неужели Зина снимет мамины скромные красивые полотняные шторы и повесит какой-то дрянной тюль!

– Нет, нет, – повторила она, – ничего, ничего мне не нужно. И даже не хочется ничего!

– Ну уж новые краски-то, наверное, хочется, – сказал отец, покосившись на нее. – Вот тут у меня еще кой-какая мелочь. Может, купим? И потом будем экономить. А?

Против этого соблазна Зина устоять не могла, и ящичек с красками перешел в ее сумку.

Дома Зина все покупки любовно разложила по местам. И в этот вечер все – то отец, то Зина, то Антон – не раз доставали из комода и из шкафа обновки и снова любовались ими.

После чая Зина села рисовать новыми красками. Почему-то вспомнился далекий-далекий день, когда она с подругами шла по лесу, собирая букеты из желтой и оранжевой осенней листвы. Вот и встал этот лес на кремовом листе слоновой бумаги, встал далекий, волшебный, счастливый – ведь это было в то время, когда еще была жива ее мама. А вот и девочки идут. И впереди их дорогая учительница Елена Петровна. И вот четыре девочки делят дубовую ветку: как крепка дубовая ветка, так крепка будет их дружба. Вот они четверо – Зина, Маша, Тамара… А четвертая отошла. Она не хочет давать никаких обещаний, она любит – пока любит. А перестанет любить – никакие обещания ее не удержат. Это Фатьма. Это она, с длинными косами, огорченная и расстроенная, идет одна, в стороне… Глупые детские клятвы! Зачем они были? Фатьма и сейчас с ней, с Зиной, она самый верный ее друг. А где Тамара, которая всех горячее клялась? Тамара стала совсем чужой им всем, она идет по каким-то своим дорогам, ищет какого-то своего счастья, неведомого им всем.

В дверях кто-то позвонил. И, будто вызванная магической силой воспоминания, в комнату вошла Тамара Белокурова.

Зина выпустила из рук папку с рисунком, в глазах ее были изумление, растерянность.

– Тамара! Откуда ты взялась? Ты же уехала!

– Ну уехала. А вот и приехала. Здравствуйте.

Тамара непринужденно поздоровалась со Стрешневым, который сидел с Антоном на диване и рассказывал ему про водолазов. Антону в последнее время что-то грезились водолазы, может, после картины, которую он видел по телевизору. Вот была картина! Там люди, надев ласты и акваланги, разгуливали вместе с рыбами в глубинах моря, и сколько чудес они там видели!

– Ну что тебе водолазы? – смеялся отец. – Ты ведь водолазом не станешь?

– А почему не стану? – нерешительно возражал Антон.

– Ясно почему – потому что трус.

Но Антон не сдавался.

– А ты рассказывай, не отвиливай! Все только трус да трус. А может, осмелею?

– И в затонувший корабль полезешь?

– А может, и полезу. Ты давай рассказывай!

Тамара сразу разрушила спокойную теплую атмосферу. Отец замолчал, он не мог так непринужденно болтать с Антоном при чужом человеке. Антон тоже умолк и, раскрыв во всю ширь свои круглые голубые глаза, уставился на Тамару.

А Тамара, делая вид, что ничего не замечает, прошла к столу и села рядом с Зиной.

– Вот и я. Здравствуй. Ты уж думала, наверное, что больше меня не увидишь? А я вот приехала. И вот пришла – рада или не рада, а я пришла.

Зина покраснела. Она хотела сказать, что очень рада, но не могла. Зина совсем не обрадовалась Тамаре, наоборот, ей было неприятно, что Тамара со своим громким голосом и небрежным разговором нарушила течение их мирного вечера.

Зина что-то пролепетала, но Тамара не слушала ее.

– Пойдем пройдемся, – сказала она, занятая какими-то своими мыслями. – На улице очень хорошо. Мне надо поговорить с тобой.

Зине не хотелось уходить из дому, не хотелось идти с Тамарой.

– А почему же надо идти на улицу? Здесь тоже можно.

– Но мне нужно поговорить с тобой… а не со всеми…

Она покосилась в сторону Андрея Никаноровича. Тот почувствовал себя неловко. Он не знал, как ему обратиться к Тамаре, сказать ли ей «ты» – ведь она подруга его дочери, – или уже нужно говорить «вы» – вон она какая нарядная, на высоких каблуках, с лакированной сумочкой, да еще и в перчатках.