Эдуард Веркин - Облачный полк

Пусть она умрет здесь, в тепле, в покое, среди своих. Это было очень странное чувство – ждать, пока кто-то умрет. Старуха опять пришла, я слышал ее мягкие шаги, под ними поскрипывали половицы, а от голодного дыхания запотевали и покрывались морозными пупырышками стекла.

Аля пыталась рассказать что-то, Глебов отвечал ей шепотом. Я хотел встать и подойти, подержать ее за руку или принести воды, но, конечно, испугался, я не хотел видеть ее такую. А она говорила и говорила, Глебов тоже говорил, но она его совсем не слушала, и Глебов замолчал. Некоторое время он сидел рядом с ее постелью, затем лег возле печи.

А Аля не умолкала. И мне снова захотелось подойти к ней… Но тут я испугался по-другому, испугался, что она меня узнает. Я не очень хорошо с ней был знаком, мы всего пару раз разговаривали, но я боялся. Схватит за руку и скажет. Про Ковальца, или вообще про постороннее, или про Шурика, позовет его, или примет меня за него, и я не выдержу и заору…

– Так никого и не узнаёт, – сказал Саныч.

Он сел на лавку.

– Полицаи они были, – прошептал он. – Старик четыре года просидел, враг народа. А сыночек его от призыва скрывался или дезертир, дезертировал с оружием, сволочи. Рассветет скоро… Так и выйдем. Успеем оторваться, слышишь?

– Слышу.

Я повернулся на бок и стал смотреть в окно. На подоконнике между рамами лежали дохлые мухи. В углу по стеклу тянулся долгий скол, похожий на патрон. Думал заткнуть его рукавицей, но так и оставил – в щель тянуло морозом.

Аля продолжала бормотать, не делала промежутков, говорила и говорила, вздыхала, и всхлипывала, и иногда радовалась – это было хуже всего. Пробовал натянуть поглубже шапку, но Алькин голос пробирался под, и через некоторое время я перестал с ним бороться:

– …розы мальчик маленький мальчик заболел мы пошли туда туда к реке к телегам мальчик маленький мальчик заболел заболел с желтыми ногтями водой…

Я чувствовал, как морщится на голове кожа. В животе продолжал ворочаться страх, тяжелый, как пуля. Не отпускал, сидел, распуская под кожей ледяную колючую проволоку.

– …чайная вода и рыбы а мы туда пошли с папкой за ельцами и я потом чешую не могла с пальцев смыть она блестела до сих пор блестит…

Аля вздыхала, хлюпала носом и повторяла. Про мальчика Шуру, который упал с калитки и сломал ногу, кости срослись неправильно, и он не смог ходить, а потом все-таки смог, но хромал, а когда они пришли, то выстрелили ему в голову и бросили в реку, и по воде плыла чешуя, мальчик Шура, мальчик маленький…

Аля говорила, я засыпал, чтобы проснуться через минуту и увидеть луну за окном, ползущую справа налево.

Аля говорила, и чтобы не слышать ее, я кусал руку, отчего кровь сильно шумела в ушах, ненадолго перекрывая посторонние звуки.

Ночь не кончалась, скрипели натруженные за день половицы, что-то деловито возилось за печкой, а в самой печке позвякивали остывающие чугуны. Глебов давился кашлем, прижимал к лицу шапку, плевал в банку. Храпели остальные, Щенников смеялся во сне, и я, наверное, тоже уснул, и меня сразу сдернули с лавки, уронили на пол, я поднялся и сразу понял, что плохо. Суетливо и молча одевались мужики, уже не стесняясь, кашлял Глебов, Щенников раздавал патроны, рядом с ним у стены стоял пулемет.

Саныч сидел рядом с Алькой. Он был уже одет, и автомат на плече, и котомка. Аля лежала, а Саныч почему-то ее не будил, он что-то ел. Я подумал, что мне это чудится, но убедился, что нет – он ел шоколад, отламывал от большой плитки куски и жевал, на полу блестели серебристые шарики, много, гросс цукерка.

– Уходим! – просипел Глебов.

Все быстро собирались и выходили. Я хотел помочь Санычу с Алькой, Саныч повернулся, поглядел. Совсем как тогда в лесу, с этим почтальоном.

Мы вышли на улицу. Еще толком не рассвело: звезды висели, и луна еще не убралась, воздух был чужой и холодный, а одна звезда висела ниже остальных, крупная, то ли Венера, то ли Меркурий, не знаю, цеплялась за баню.

Все молчали.

Во дворе встали вдоль стены.

– Идем к реке, – шепотом сказал Глебов. – Быстро. Никому не стрелять. Всё.

Забор был повален, перебрались через него и, пригнувшись, пошагали к реке. Деревня закончилась, начался пологий склон, старые черные бани с поленницами. До реки метров пятьсот. Жаль, что оврага нет, по нему, наверное, проползли бы. Занесенные снегом кусты, тихо. Собаки не лаяли. Вчера, когда мы приходили, брехали, а теперь тишина, только снег под ногами.

Обидно, что она здесь осталась, даже не похоронили. Одна, а эти сволочи по-хорошему ее не похоронят, надо было хоть дом им сжечь… А может, и нет фашистов, может, Глебов ошибся, всю ночь не спал, причудилось ему, послышалось, и нет никакого отряда.

Двигались быстро, перебежками, от бани до поленницы, от страха было тепло и очень ясно в голове. Почему мы не ушли раньше… На час раньше, и нас бы уже не достали. Ясно. Час назад она была еще жива, умирают обычно утром, все – и кто верит, и кто не верит.

Справа ударила очередь. Щенников сразу упал, и еще один упал, тот бородатый. Кто-то подхватил уроненный Щенниковым пулемет.

– Рассыпаться! – закричал Глебов.

Но мы не рассыпались, мы кинулись к реке. Егеря уже обошли сбоку и, наверное, сейчас обходили с другого, подковой, мешком, и вырваться можно было только через воду. Слева начались заборы и бани, мы пробежали почти полдороги, Глебов опять что-то скомандовал, я не понял. Пулемет оказался уже у него, только патронов не было, лента съедена. По нам стреляли с разных сторон: со стороны деревни и сбоку, автоматы и винтовки, но все мимо. Далеко еще, только пулемет достал.

Глебов катился к реке. Так ему, наверное, казалось. На самом деле он катился к бане, а может, он и хотел к бане.

Страх. Тот самый, что ворочался с вечера в животе. Только с вечера он был холодным, а сейчас наоборот, жгучим и безнадежным. Я опустил глаза, обнаружил на ватнике дырку. Прямо в пуговицу, расколов ее на две половинки. Горячо.

Упал.

Горячо в животе, точно проглотил кипящего подсолнечного масла, очень жарко…

Перевернулся на бок. Надо остудиться…

Под фуфайкой была кровь. Она протаяла сквозь снег, я видел: сухая трава, и опилки, и мертвый жук, и земля, самая обычная.

Я стал стрелять. Не очень понимая куда. Я знал, откуда стреляют в нас, и сам стрелял в ту сторону длинными – очередь, очередь, очередь – всё. Диск пустой. Попытался дотянуться до рюкзака, не получилось. Вот он, метрах в двух, почему…

Я оглянулся.

Саныч лежал недалеко, за поленом. Он был сосредоточен. Не стрелял – не по кому. Немцы прятались за сараями и за плетнем – все равно не попадешь.

Я дотянулся до рюкзака, размазав красное по земле, выгреб патроны, стал снаряжать диск, патроны рассыпались, я пытался их собрать, но они хитро выскальзывали из пальцев. Как тогда, как караси, маленькие, золотые, между красных рябиновых ягод.

Глебов махал рукой в сторону реки и показал мне кулак. Стали мерзнуть пальцы. И ноги. А боль все не приходила, только жжение.

– Беги!!!

Я услышал.

Я вскочил и побежал. Это оказалось очень легко, наверное, из-за этого страха. А еще я почему-то чувствовал себя совсем голым на этом широком снегу и каждую секунду ждал, но не случилось. Я просто упал, не поняв почему.

Рядом плюхнулся Саныч.

Развернулся в снегу, стал стрелять. Короткими, правильно. А я смотрел на реку.

Потом мы снова побежали, Саныч уже тащил мой автомат, а я думал – вывалились ли у меня кишки, я очень боялся увидеть собственные отвратительные кишки…

Саныч пнул меня, схватил за руку и поволок по снегу, а я только брыкал ногами, но потом все-таки поднялся.

Собрались у последней бани. Дышали тяжело, всхлипывая. Глебов прислонил к стене пулемет, привалился сам.

– Надо за реку, в лес, – сказал он. – Сейчас побежите… Оружие держите. Не отстреливайтесь, только бегите, только вперед. Я скажу когда…

Но Глебов не сказал. У нас над головой грохнуло – крыша бани разлетелась, в воздухе повисли доски, куски дранки, из сруба выдавило бревно, мы упали, и тут же чуть напротив нас, метрах в двадцати, рвануло еще.

Минометы.

Рядом. Взрыв и шелестение осколков вокруг. И я тут же вскочил и понесся что было сил, прижимая руками фуфайку к животу.

Сбоку еще кто-то бежал, рвались мины, горела баня, с неба падали дрова, свистело и грохотало, и неожиданно наступали необъяснимые моменты тишины.

Снег на склоне оказался неглубоким и плотным, я почти не проваливался и совсем не падал, разъехался только, ступив на лед, оставил красную отметину.

– Не останавливаться! – заорал Глебов. – Вперед!

Река неширокая, метров пятьдесят, речушка, рывок еще…

Меня повело, я вдруг понял, что сейчас умру, через минуту. Это было какое-то огромное знание, ощущение… невероятное, описать это нельзя, это свалилось вдруг и подмяло, но Глебов оказался рядом. Он схватил меня за ремень и потащил за собой. Река все не кончалась; Глебов держал меня за пояс, не давал упасть, а потом я почувствовал под ногами землю, схватился за кусты и пополз вверх.