Янис Яунсудрабинь - Белая книга

— Разве так вьют? — однажды гаркнул он на меня до того громко, что я весь съежился под ворохом пакли, а крючок вывалился у меня из руки.

Дед поднял крючок, взял в свои толстые пальцы мою поделку и сунул мне под нос.

— На что она такая годна? Тут кишка комариная, а там узлы с воробьиную голову. Не видел, что ли, как люди веревку вьют? Глаз у тебя нету? Вытянется нить, подсунь крючок под мышку, а другой рукой прихвати еще клок, а коли чересчур толста, оторви лишек и вытяни.

Так он меня наставлял, и дело пошло куда лучше, хотя он все время выказывал недовольство и частенько метал на меня грозные взгляды. Я свил отдельные нити в одну и, выравнивая, провел по бечевке рукой. Не очень ровная она получилась, но зато мягкая, как мне и нужно было. На одном конце я завязал узел; второму концу полагалось быть гладким, чтобы ровнее наматывался на ножку волчка. Обмотку эту я делал с великим старанием. Начинать надо было с конца и наматывать до самой головки, потом продеть конец через дырку в дергалке, приложить к ней ножку волчка, указательным пальцем правой руки слегка придержать, а левой изо всей силы рвануть. Фьють! Бечевка, мгновенно разматываясь, раскручивала волчок, и тот, освободившись от нее, соскакивал наземь и ну кружить да подпрыгивать, покуда от усталости не закачается и не перекувырнется. А как упадет — тотчас завертится в другую сторону, чтобы раскружить вконец одуревшую голову.

Начну запускать волчок и никак не могу остановиться, с каждым разом забава эта увлекает меня все больше и больше. От хозяйского Яниса я слыхал, что земля вертится. Получается, будто у меня теперь вроде бы свой земной шар. А что, разве волчок не такой же круглый? И вертится он так быстро, что кажется — неподвижно стоит на месте.

А как он временами завывает, мой малышка-волчок, ни дать ни взять — настоящий волк! Сперва громко, пронзительно, а потом все басистей и глуше. Так ветер завывает под дверьми и окнами в сырую непогодь.

И чего только не приключалось с волчком, когда я его запускал. Иногда он с воем запрыгивал под кровать, стукался там о деревянные башмаки, о корзину, о топорище или о посудину с ворванью и чуть живой выкатывался обратно. Я жалел его, бережно брал в руки, заботливо обматывал бечевкой ножку и опять запускал. Теперь он кружил по батрацкой, будто искал место получше. Кажется, вот в этой ямке пристроится, ан нет — выскакивает из нее и кружит дальше. А с какой легкостью отпихивал он на пути мелкие щепки или мусор. И как ловко выплясывал вокруг ножек стула, ни разу на них не наткнувшись! Плавно обойдет одну ножку, обогнет другую, а потом опять воротится на середину. Но вот его собственная ножка заскакивает в какую-то выбоину, и там волчок застревает, крутясь на месте, точь-в-точь как ястреб в летнем небе, и поглядывает на ножки стула, вокруг которого умудрился так ловко протанцевать. Иной раз попадалась волчку на пути ямка с водой, и он, стремглав прокружив по ней и расплескав во все стороны, превращал воду в дождевую пыль. Но когда случалось ему плясать близ бабушкиной прялки и наскочить на пучок пакли, мой танцор застревал в ней и тихонько заваливался набок. Но иногда он бывал совсем дурной. Запущу его, а он не кружится. Куда там! Упадет набок, а потом с отчаянной скоростью покатится колесом к противоположной стене, стукнется об нее и тотчас начнет судорожно дергаться и вертеть свою единственную ножку вокруг головы.

И чудилось мне, что волчок живой и что, смастерив его и запуская, всякий раз я отдавал ему частицу себя.

Хоть и легко мне давалась грамота, но школы я боялся. И вот однажды зашел к нам на хутор учитель и спросил меня, когда же я приду в школу. Мурашки побежали у меня по спине, и я молча опустил голову. А учитель, верно, пошутил, для школы я ведь еще был мал.

Но бывали дни или, вернее сказать, вечера, когда мне хотелось пойти в школу. Я ходил туда вместе с дядей. Там собиралось много молодых парней и девушек, учитель обучал их хоровому пению.

В первый раз мы пришли на спевку пораньше, школьники еще не ложились спать. Дядя прошел к учителю, а я остался в классной, где повстречал знакомых ребят.

Классная была светлая, чистая. Под потолком горело пять ламп в стеклянных колпаках с белыми тарелками наверху.

Ребята дали мне доску и грифель, чтобы показал им, какие умею выводить буквы.

Ба! Я и целые слова умею писать! И написал: «Гол как сокол…»

Ребята удивлялись, пожимали плечами. Потом мы стали играть в крестики и нолики.

Тут в класс вошел учитель, сел за фисгармонию. Ребята встали, учитель заиграл, а они, сложив руки, запели:

Я тоже сложил руки, но, не зная мелодии, петь не пел, а только старался повторять слова.

Учитель прочел краткую молитву, и ребята, как горох, высыпались из класса. Их отпустили спать.

Я одиноко сидел на скамье. Учитель погасил несколько ламп и подошел ко мне:

— Ну, Яник, когда придешь учиться?

Меня кинуло в дрожь… Тут, в школе, наверняка одно мученье… Только и знай — корпи над книжками с утра до ночи. Непонятно даже, как это ученики не боятся бегать и гомонить, когда выскакивают за порог школы. Этак, пожалуй, вся наука вылетит из головы…

Идет ли снег, греет ли солнышко, варят ли дома щи, оживают ли по весне мухи на стенах — для школьников ничего этого нет, а есть только парта, книжки да чернила.

Нет, в школе учиться я не хотел.

Понемногу в классную стали заходить парни и девушки.

Учитель играл на фисгармонии, и они пели, сперва по группам, порознь, а потом вместе, хором: и тоненькие голоса, и низкие.

Сперва хор пел нескладно. Учитель рассердился, стукнул по крышке фисгармонии палочкой, и она переломилась. Потом хор наладился, учитель заулыбался.

И вот однажды в школе устроили вечер. Не помню только, по какому это было случаю. Народу набралось полным-полно, и не только молодежь, но и старики. В маленькой классной дед мой сидел на парте и, возвышаясь надо всеми, пел песню: «Ай ты, рыбка моя, красноперочка…» Бабушка и еще несколько старух ему подтягивали. Пели они очень дружно, а потом, помнится, пустились в пляс.

В комнате учителя тоже было полно гостей. Я не раз проталкивался в нее поглядеть, что там делается и не ушел ли дядя. Туда перетащили фисгармонию, и Кистеров Вилис играл кадриль. Парней не хватало, поэтому за них отплясывали девушки. На голову они надели картузы — это кавалеры. И вышагивали они размашисто, враскачку, а при встрече друг с дружкой приподнимали картузы. До чего ж это было потешно!

Что и говорить, на таких вечерах школа мне нравилась, ну а в остальное время я поглядывал на длинную соломенную крышу там, за выгоном, с непонятной тревогой. Мне все чудилось, будто в школе для меня расставлены какие-то силки.

А разве не правда?

С каждым днем я все больше застревал в этих книжных силках, и так застрял в них, что и сам стал писать книги.

Но из памяти моей никогда не исчезнет старый дом, где расставлены были эти силки.

И своей книгой я приветствую того, кто первый заманил меня в них.

Я. Райнис. Соч., т. II, «Жизнь и деятельность». Рига, 1925, с. 157 (на латышском языке).

Все стихи даны в переводе Н. Бать.

Laiks — погода.

Gaļa — мясо.

Klēps — охапка.

Būda — избушка, лачуга.

Svārks — кафтан.

Brālis — брат.

Кистер — причетник лютеранской церкви, обычно он же и органист.

Здесь лекарка живет? (литов.)

Кипорка — ткань, в которой уток идет наискось, образуя непрямую решетку.

Близни — огрехи.

Пожалуйста (нем.).

Имеется в виду говор жителей Сауской волости.

Черт побери! (нем.)

Кокле — латышский народный музыкальный инструмент, похожий на гусли.

В старину латышские крестьяне зерно мерили пурным ящиком. Пура — мера сыпучих тел.

Лайма — богиня счастья в латышском фольклоре.