Эдуард Пашнев - Девочка и олень

— Не знаю, — улыбнулся тот.

— Встань, когда с тобой разговаривают, и постой, послушай. Недосекин нам поможет.

— Кажется, я не был на том уроке, когда проходили эти числа. Я не помню.

— Прекрасный ответ… Рощина Надежда, автор бессмертного шаржа на великого поэта.

— Я тоже не помню, — сказала Надя и осталась стоять вместе с Половинкиным и Недосекиным.

— Гришина, а ты что скажешь?

— Ничего, — отрезала Ленка.

— Кузнецов?

— Первый раз слышу про эти числа.

— Опарина?

— Я тоже не помню.

Вызвав еще несколько человек, Михаил Назарович сбил с лиц улыбки, как сбивают пламя начавшегося пожара.

— Нет, — сказал он, — вы помните. Я бы сказал, даже отлично помните, что никаких чисел Фибоначчи мы не проходили. Но это вовсе не значит, что вы не должны знать, что это такое. Их нет в программе? Может быть, не знаю. Но ведь и Боттичелли нет в программе. Я в одном журнальчике читал интервью, где Рощина говорит, что ее любимый художник Боттичелли. Антонов, ты тоже ничего не можешь сказать про числа Фибоначчи?

— Почему, могу, — пожал плечами А. Антонов.

— Так скажи, что же ты молчишь? Твои товарищи устали стоять столбами.

— Ну, числовой ряд Фибоначчи — это очень просто, как знаки плюс или минус. Каждый последующий член этого ряда равен сумме двух предыдущих, например: 1, 2, 3, 5, 8… И так далее. Тут все действия, в общем, на сложение. Это и есть числовой ряд Фибоначчи. Настоящая фамилия этого итальянского ученого Леонардо Пизанский Фибоначчи.

— Трудно это, да? Садитесь все.

И сам сел, безнадежно и устало махнув рукой. Нужно было отдать ему должное. Михаил Назарович легко справился с классом, усмирил его, победил, заставил себя слушать. Он покинул поле сражения со щитом, а не на щите. Надя видела его талантливость и целеустремленность, но от этого ей было не легче. Даже в том, как он поставил Пушкину двойку, проскользнуло не самодурство, а полемическая непримиримость со своим мягкотелым коллегой из Царскосельского лицея Карцевым, Его фанатизм заслуживал если не уважения, то понимания. Но и свою точку зрения Надя считала правильной. Все эти противоречивые чувства соединились в ней и отразились в шарже, который она тут же набросала и пустила по классу. Карикатура вышла злая: плоский, как топор, подбородок, чрезмерно выпуклые глаза, в этом сказалась ее неприязнь к учителю. Но под рисунком было написано «Фибоначча». И в этом Надя выразила свое невольное уважение к математику.

Прозвище быстро прижилось, перекинулось в другие классы, в учительскую, и, узнав, что его за глаза именуют Фибоначчей, Михаил Назарович был даже польщен.

Февраль в этом году был длинный: двадцать девять дней. Но и он наконец кончился. Мысли у Нади были невеселые, и все чаще и чаще она приходила к Ленке по вечерам погрустить.

— Опять хандришь? — строго спросила подруга, пододвигая ногой тапочки для гостьи.

— Не знаю, и вроде да, и вроде нет.

— А уважительная причина у тебя для этого есть? Мировая война? Пожар? Голод?

— Нет, — улыбнулась Надя. — Причины нет, скорее наоборот. Выставку мою ленинградскую хотят показать в кино. И меня пригласили сниматься.

— Поедешь?

— Конечно, это же Ленинград. Папа уже взял билеты.

— Завидую я тебе, Надька: и хандра у тебя настоящая, и радости большие.

Они прошли в ее комнату, обставленную ярко и пестро. Главное место занимала тахта темно-красного цвета. На окнах висели бордовые шторы. И сама хозяйка была одета в красные вельветовые брюки и белую воздушную кофточку с ослепительно красным бантом на груди. Волосы она распускала по плечам, как только возвращалась из школы, и бродила по квартире русалкой.

— Так, значит, установлено: ни мировой войны, ни голода, ни пожара, — продолжала радоваться приходу подруги Ленка.

— Пожар, пожалуй, есть, — сказала Надя. — Последние дни мне почти каждую ночь снятся страшные сны: пожары, расстрелы, падения с пятого этажа. Год високосный. У нас умерло много знакомых, Островский умер. Человек, который пел нам на костровой площади в Артеке, совсем недавно. А сегодня после школы пошла в магазин за хлебом и попала ногой в лужу под снегом. А на обратном пути встретила похороны. Жутко. Она закрыла лицо руками.

— Ты что, Надьк?

— Ничего, — она открыла глаза и зажмурилась. Красный цвет тахты, ковер под ногами, стосвечовая лампа, вкрученная в люстру, ослепляли ее до боли в глазах.

Она опять закрыла лицо руками.

— Ты что, Надьк? — с большой тревогой в голосе спросила Ленка.

— Глаза немножко болят.

— Что-то ты мне не нравишься.

— Я сама себе не нравлюсь, — ответила Надя, — зажги торшер, если можно, и погаси свою люстру. Весь потолок от нее в глазах.

Ленка включила торшер, но и этого света было слишком много.

Надя опять закрыла глаза руками и так застыла на некоторое время, не в силах вернуться из спасительной темноты в освещенную модным торшером комнату. Проникнувшись ее состоянием, Ленка выключила и этот свет.

— Вот хорошо, посидим так, — сказала Надя и отняла руки от лица. — В темноте и разговаривать лучше. И почему ты так любишь красный цвет?

— У тебя что… так сильно болят глаза?

— Нет, немножко болят. Просто я очень устала сегодня, — медленно ответила Надя и после паузы неузнаваемо изменившимся голосом добавила: — Ленка, ты знаешь, только никому не говори… Я катастрофически слепну.

— Не может быть…

— Да.

— А ты к врачу ходила?

— Нет.

— Ты что, дура? — почти закричала Ленка. — У нее глаза болят, она к врачу не идет.

— Теперь пойду, — пообещала Надя. — Вот приеду из Ленинграда, скажу папе и пойду с ним.

— А родители знают?

— Что ты! Они бы сразу запретили мне рисовать. В детстве я сломала руку, прыгала через «коня» и промахнулась. Тогда еще у меня с глазами началось. Рассчитать правильно не смогла. Папа ужасно перепугался. А главное, рисовать запретили. Я ужасно мучилась. Мне кажется, я и сны сейчас такие вижу поэтому. Проснусь, а глаза болят от этих пожаров, как будто я в самом деле смотрела во сне на огонь.

— Ну, а как же ты будешь, если… — Ленка не договорила.

— Не знаю, — голос у Нади был печален. — Не рисовать я не смогу. Недавно я прочитала, что Поль Элюар видел, как Пикассо рисовал с закрытыми глазами. Тренировался… Сначала изображал лицо человека, закрыв глаза, затем гасил свет и рисовал то же лицо в абсолютной темноте. А лист держал на другой стороне планшета, чтобы неудобно было. Он добивался, чтобы у него рука была зрячей, чтобы не глаза водили фломастером, а сознание.

— А ты так не пробовала?

Темнота в комнате была приятная, мягкая, где-то далеко за окном горел фонарь, но свет от него там же далеко и падал неярким желтым кругом на землю и не достигал комнаты, в которой сидели подруги.

— Завяжи мне глаза, — попросила Надя. — Давай проведем с тобой еще один эксперимент.

— Почему еще один? — удивилась Ленка.

— А ты разве забыла про колючку Гу Кай-Чжи? Из того эксперимента ничего не вышло, а мы с тобой так верили! И из этого тоже ничего не получится.

С завязанными глазами Надя пересела к столу. Ленка помогла ей нащупать ручку, лист бумаги, зажгла настольную лампу. Рука художницы некоторое время безвольно лежала на столе, потом скользнула к бумаге, и на глазах у ошеломленной Ленки возник профиль Пушкина, потом фигурка Наташи Ростовой, Наполеон, Пьер Безухов, растерянный, в очках. Надя рисовала по памяти то, что уже было знакомо ее руке.

— Надьк, шикарно получается! — крикнула Ленка.

Надя усталым движением сдернула с глаз черный платок, зажмурилась болезненно от яркого света и с любопытством посмотрела на то, что у нее получилось.

— Блеск! — радовалась Ленка.

Надя взяла листок бумаги и в несколько приемов так быстро, что подруга не успела ее остановить, разорвала все нарисованное.

— Что ты наделала? — огорчилась Ленка.

— Я же еще не слепая, — с улыбкой ответила Надя.

Но глаза ее были грустные, усталые.

Поезд Москва — Ленинград отошел от перрона, мама осталась на асфальте, а отец с дочерью помчались.

Наде досталось место у окошка. Отдернув шторку, она медленно водила пальцем по стеклу, и по движению ее руки Николай Николаевич угадывал тех, кого она невидимо изображала. Вот Натали с ее локонами, вот носатый Кюхля, а вот, конечно, Пушкин. Поздравляя девушку с семнадцатилетием, музей Пушкина прислал пригласительный билетике профилем поэта, под которым красивым каллиграфическим почерком были выведены слова Пушкина, обращенные как бы к Наде: «Пускай твои дивный карандаш рисует мой арабский профиль». Сотрудники музея перефразировали строки поэта, обращенные к художнику Доу: «Зачем твой дивный карандаш рисует мой арабский профиль». Надя знала, как Пушкин не любил позировать художникам и особенно скульпторам. «Здесь хотят лепить мой бюст, — писал он Натали Гончаровой, — но я не хочу. Тут арапское мое безобразие предано будет бессмертию во всей своей мертвой неподвижности». Он считал себя безобразным. Он не мог предвидеть, каким прекрасным покажется его лицо московской школьнице из двадцатого века. И она, размышляя об этом, выводила пальцем на стекле профили поэта.